Мудань медленно подняла руку и прикоснулась к виску — словно стараясь унять дрожь в голове. Она остановилась у окна, не делая ни шага вперёд.
Так вот зачем меня позвали…
Чтобы показать это?
Принцесса Цинхуа, поистине, бедна на выдумку.
В прошлый раз — тогда, когда всё ещё казалось возможным — Хэ Мудань уже сталкивалась с этой сценой. Тоже случайно. Тогда она увидела, как они… предаются страсти, и сердце её не выдержало — обида, ярость, унижение охватили её, как лихорадка. Потом последовали ядовитые насмешки самой принцессы, её колкие, изысканно жестокие слова, сдобренные милой улыбкой.
А Лю Чан? Что Лю Чан… Он и тогда был таким же. Бессердечным. Пустым.
После той сцены в Мудань словно что-то надломилось. Она перестала бороться. Всё, что наполняло её, — испарилось. И вот — результат. Полное разочарование. Болезнь. Полусмерть.
А теперь что? Они снова показывают ей это представление… Надеясь, что в этот раз она и впрямь не встанет с постели?
Мудань стояла, вглядываясь в происходящее, и, как ни странно, размышляла серьёзно, почти педантично:
Что же мне сейчас делать?
Закричать истошно, закрыв рот рукой и броситься прочь? Или, может, по-вдовьи, с трепещущими ресницами и слезами, обхватить грудь руками и, указывая на них, с гневом и болью обвинять, клеймить, проклинать?
Какой жест будет самым правильным? Наилучшим? Достойным?
За ширмой тем временем, в обстановке, рассчитанной до последнего мазка, тело принцессы Цинхуа трепетало в полумраке. Её фарфорово-белое лицо порозовело, глаза блестели, будто из них могла капнуть влага. Белоснежные ноги туго обвились вокруг пояса Лю Чана, она чуть приподняла бёдра и, наклонившись, обеими руками — с ногтями, накрашенными яркой киноварью, — крепко обхватила его лицо. И, бросив в сторону Мудань вызов в упор, поцеловала его глубоко, с наслаждением и умыслом.
Лю Чан, стоявший спиной к окну, не подозревал о присутствии Мудань. Он тяжело дышал, под тонкой одеждой из сырого шёлка темнели влажные пятна пота. Лицо исказилось, словно от яростного напряжения — и вдруг, с каким-то звериным порывом, он рванул за заколотые волосы принцессы Цинхуа, резко пригнув её голову, и вонзил зубы в её обнажённое, молочно-белое плечо.
Принцесса Цинхуа издала нарочито пронзительный визг — не столько от боли, сколько от наслаждения игрой. Не желая уступать, она тут же приподнялась и, с полуулыбкой, впилась зубами в шею Лю Чана. Его движения стали ещё более неистовыми.
И всё это время, с самого начала — от первого стона до последнего рывка, — уголки глаз принцессы Цинхуа неотрывно следили за Мудань.
Она не отворачивалась. На её губах — устойчивая, тёплая, по-женски жестокая усмешка. В каждом её движении читался вопрос:
Ну что? Видишь? Вот он — тот самый мужчина, за которого ты когда-то так держалась, которого не отпускала, за которого болела, умирала…
Он не прикасался к тебе. Никогда не хотел тебя. А меня он берёт, здесь, у всех на виду, не стесняясь, не сдерживая ни себя, ни меня. Он позволяет мне унижать тебя — и не скажет ни слова в твою защиту.
Да, он бывает груб со мной, вспыльчив — но в конце концов, он всё равно мой. Он желает меня. Жаждет моего тела, моего положения, моего крика, моего укуса… Он весь — во мне. Неужели ты всё ещё не поняла?
Вот бы ты поумнела… и умерла вовремя.
Да, просто умерла!
Что ты ещё здесь делаешь? Зачем упрямо цепляешься за это место, будто оно принадлежит тебе?
Как в мире может существовать такая наивная идиотка?!
Принцесса Цинхуа, не прекращая безумных движений, швыряла в сторону Мудань хищные взгляды — полные презрения, насмешки, злорадного торжества. Звуки, что срывались с её губ, становились всё более нарочитыми, словно она наслаждалась каждым вздохом, каждым стоном как орудием — чтобы ранить, унизить, уничтожить.
Лицо Мудань запылало. Она больше не могла это выносить.
Смотреть на это — всё равно что пить грязь…
В жизни, в живом, обнажённом реальном теле, — всё это оказалось куда грязнее, болезненнее, чем в любом театре или уличной сцене.
Но что поражало пуще всего — так это та самая служанка, что всё ещё сидела у стены с пипой на коленях. Она не шелохнулась. Лицо её не выразило ни капли удивления, ни стыда, ни сочувствия. Будто это была не сцена позора и разврата, а просто повторение утреннего ритуала.
Значит, этому… можно научиться. Этой холодности. Этому равнодушию. Этому… молчанию.
Внезапно раздались поспешные шаги.
Мудань вздрогнула и обернулась — и едва не лишилась дара речи: три головы одновременно показались из-за поворота моста.
Пань Жун сиял, как мальчишка, уличивший кого-то на горячем. Его лицо горело радостным азартом.
Ли Син же… его лицо потемнело, как грозовое небо. Взгляд — острый, ледяной, как обнажённое лезвие. Он казался человеком, готовым убить.
А та служанка, что охраняла вход на мост, — побелела как полотно, её губы дрожали, ноги подгибались. Казалось, она вот-вот рухнет в обморок.
Мудань почувствовала, как кровь хлынула ей в лицо — жгучий, унизительный жар захлестнул всё тело. Словно бы голая, выставленная на потеху. Она швырнула зонт на мост и — не помня себя — кинулась прочь. Бежать. Только бы бежать.
А за её спиной, из павильона, донёсся новый женский крик — резкий, пронзительный, почти панический.
На этот раз принцесса Цинхуа закричала по-настоящему.
Мудань уже не заботило, что начнётся позади, что будет сказано, как всё это обернётся. Её сейчас волновало только одно — уйти. Уйти отсюда как можно скорее.
Схватив подол платья, она побежала по мостику, будто сама земля под её ногами горела. Добравшись до выхода с извилистого моста, — она быстро обогнала Цзян Чанъяна, который стоял там в тени, и, не замедляя шага, резко рванула за руки тётушку Линь и Юйхэ.
— Идём! — выдохнула она, едва сдерживая дрожь.
Лицо Мудань пылало ярче мака, на висках выступили капли пота. Голос был сбивчивым, как у человека, едва сдерживающего дыхание от страха, злости и стыда.
Тётушка Лин и Юйхэ в испуге переглянулись.
— Молодая госпожа, что с вами?.. — прошептала Линь.
Они ведь наблюдали издалека — видели только, как Мудань всё время стояла у павильона, молча. Не было слышно ни крика, ни шума. Что она могла услышать или… увидеть?
