Тётушка Линь, сдерживавшаяся до последнего, вдруг как громом поразила всех последними словами, в голосе её прозвучала сила ярости, накопленной за три долгих года:
— А вы знаете, госпожа… за три года брака он ни разу, ни единожды не коснулся Дань`эр! Как же ей было родить? Как могла она исполнить супружеский долг, если он к ней даже пальцем не притронулся?! А теперь — у той, другой, уже дитя под сердцем! Да как он смеет?! Он даже не постеснялся… не постеснялся! — несколько раз, при ней, при Дань`эр, в собственном доме, водил ту бесстыжую женщину в опочивальню и делал с ней то, что и словами назвать стыдно!
Тётушка Линь задохнулась, в глазах у неё стояли слёзы и безумие:
— Это… это не брак, это клеймо! Это пытка! Позор! Если бы не Дань`эр, если бы не её привязанность к вам, госпожа, к господину, к младшим, если бы не её страх перед тем, как вы переживёте… она бы вчера ночью уже, была в пруду, и сегодня вы не увидели бы свою дочь живой!
На этих словах в комнате словно ударила молния. Всё рухнуло. Пропасть между терпением и отчаянием раскрылась, и её чёрная пасть вот-вот поглотит всё.
— Эта тварь! — только и смогла выдохнуть госпожа Цэнь, голос её дрожал от ярости. — Невыносимо! Преступно!
С того самого момента, как она вошла в дом Лю, она всё видела, всё чувствовала — взгляды, укоры, унижения, безмолвную скорбь своей дочери, чьё сердце давно перестало петь. Но то, что она слышала сейчас… это было не просто унижение. Это было убийство, растянутое на годы, медленное и хладнокровное.
— Мой ребёнок… моя девочка… — прошептала она, хватаясь за грудь, как будто сердце хотело вырваться наружу от боли. — Цветок мой… его топчут в грязи, он увядает в бездушном саду…
И только теперь она увидела всю правду: Лю Чан и не собирался быть мужем её дочери. Ни в мыслях, ни в сердце. Ни в теле. Ни в духе. Он предал её с самого начала. Он выбрал унижение. Он выбрал порок.
— Да разве моя девочка не достойна счастья?! — воскликнула она. — Мягкая, кроткая, воспитанная, как весенний пион… она ведь должна была цвести, а не увядать! И он… он, развратный, лицемерный негодяй… смеет так обращаться с ней?!
Голос её срывался, а в глазах её уже не было ни страха, ни сомнений — только гнев матери, у которой отнимают единственное сокровище.
Госпожа Цэнь расширила глаза, схватила Мудань за руку так крепко, что побелели суставы, и с отчаянием, гневом и болью, прошипела сквозь стиснутые зубы:
— Дань`эр! Мы с твоим отцом из кожи вон лезли, старались, уговоры, поклоны — только бы выдать тебя замуж за него, только бы спасли тебе жизнь! Мы думали, ты там будешь жива… и счастлива. Но если вот так — если ради этой мнимой жизни тебе приходится терпеть унижения, проглатывать обиды, отдавать им все — честь, достоинство, здоровье, — то зачем нам всё это?! Зачем мне терять дочь, чтобы взамен получить лишь стыд и оскорбление?
Её голос срывался, лицо пылало гневом.
— Жизнь важна, да! Но без гордости, без собственного лица — это уже не жизнь, а существование! Если ты решилась — говори сейчас! Ты чего хочешь? — всматриваясь в лицо дочери, она будто искала в нём ответ на незаданный вопрос. — Только реши до конца, слышишь? Не оборачивайся!
Она тяжело дышала, каждое слово было, как удар:
— Лук, что уже натянут, не возвращается в колчан. Добрая лошадь не оборачивается к вытоптанной траве. Подумай, Дань`эр! Подумай сейчас, потому что, если ты выберешь путь, назад уже не будет. Только не смей потом жалеть. Не смей дрогнуть! Не говори мне потом, что тебе всё ещё жалко его!
Мудань горько усмехнулась. Похоже, её прежние чувства к Лю Чану были действительно слишком известны — уж слишком легко окружающие верят, что она и по сей день за него держится. Но теперь в ней будто проросла новая сила. Она выпрямила спину, гордо подняла голову и, встретив взгляд матери, твёрдо произнесла:
— Дерево живёт корой, человек — лицом. Раз он меня за траву держит, я тоже не стану считать его своим сокровищем! Если я просто проглочу это унижение и останусь — разве это не будет лишь подтверждением, что дочь семьи Хэ и впрямь ни на что не годна? Что мы дешёвки, с которыми можно обращаться, как с мусором?! Если невозможно добиться полного разрыва, если нельзя вломить ему ответ по всем правилам, то хотя бы — я добьюсь хэли! Добьюсь того, чтобы уйти с высоко поднятой головой! И заберу всё, что принесла с собой — всю мою приданую казну! Не позволю, чтобы они выгнали меня с позором, а заодно присвоили последнее, что у меня осталось!
Она замолчала на мгновение, потом с неуверенной робостью, вкрадчиво добавила:
— Если… если дома для меня больше нет места, если это вызовет у кого-то лишние разговоры, я… я могу уйти, снять жильё где-нибудь отдельно. Я не хочу доставлять вам с отцом неудобства. Не хочу быть обузой.
Слова Мудань звучали решительно, но в этой сдержанной стойкости слышалась и тревога. Её опасения были не без оснований — пусть дом семьи Хэ и был обширным, но в нём давно царило тесноватое изобилие. У господина Хэ было две наложницы, четыре сына от жены, двое от наложниц — все с семьями, с детьми, с шумом и дележом комнат. Те комнаты, что когда-то принадлежали Мудань, давно отдали внучкам. Вернуться домой — значит, отобрать у кого-то крышу над головой, разжечь новые ссоры. И хотя господин Хэ с супругой, конечно, любили свою дочь — остальные домочадцы вряд ли будут столь снисходительны…
Госпожа Цэнь с силой кивнула, словно рубя по воздуху острым ножом:
— Глупости говоришь! Как это — жить снаружи? Ты моя дочь, моя плоть и кровь, как я могу позволить тебе одиноко скитаться под чужим кровом? Сейчас же забираю тебя домой! Всё остальное — обсудим потом! Раз уж не будет этой брачной связи — и думать забудем оставлять им хоть что-нибудь! Не может им достаться всё и сразу — и наша девочка, и наша приданая казна!
