Господин Лю Чэнцай напрягся всем телом, внутри у него мелькнули десятки соображений, словно с громким грохотом обрушились костяшки счётов. Он понимал: склеить уже не выйдет. Насильно мил не будешь, и впрямь — дыня, выжатая с усилием, не станет слаще.
Развод теперь — неизбежен.
Значит… нужно хотя бы выторговать условия, минимизировать ущерб, выйти с выгодой.
Он хотел было заговорить — как вдруг голос сына громом разнёсся по двору, хриплый от бешенства:
— Никогда! — выкрикнул Лю Чан, глаза его метали молнии. Он вышел вперёд, глядя прямо на Мудань, словно вызов бросал ей, словно хотел одним взглядом раздавить её в прах.
— Не надейтесь! Она — моя женщина! И только я решаю, что с ней будет! Я не согласен! Никакого развода! Ни за что не подпишу письмо о разводе! Вы меня услышали?!
Он кричал, он срывался, он цеплялся за ускользающую власть, как за спасительную соломинку в бурлящей реке. Но Мудань уже была по ту сторону — по ту сторону сердца, памяти, страха и любви.
Да, конечно… Всё именно так, как она и ожидала. У Лю Чана всегда находилось право выбрасывать других из своей жизни, как скомканные бумаги — без сожаления, без оглядки. Но чтобы его самого — да ещё при всех, открыто, без слёз, без унижений — вот так хладнокровно отвергли? Нет, это было невыносимо.
Мудань взглянула на него с лёгкой усмешкой, в которой, однако, слышался не смех, а пронзительная, почти горькая насмешка:
— Так вот в чём всё дело, — проговорила она с едва уловимой жалостью, — ты, оказывается, не меня не хочешь отпускать, а моё приданое и деньги отца всё ещё не дают тебе покоя?
В одно мгновение лицо Лю Чана вспыхнуло пятнами — то заливаясь багрянцем, то бледнея до смертельной белизны, будто в нём столкнулись все краски унижения. Он стиснул зубы, яростно выдохнул:
— Ты… ты…
Но договорить не смог. Слова будто застряли в горле, а губы сжались в тонкую мрачную линию.
А Мудань, не мигая, глядела прямо в его глаза. В её голосе теперь звучало не только спокойствие, но и тяжесть прожитых лет:
— А если не из-за денег, — продолжила она мягко, но твёрдо, — то, может быть, ты до сих пор не простил мне ту старую обиду? Ту великую утрату, которую ты сваливаешь на мою голову? Хочешь отомстить, удержать меня — сломить, как человек, для которого честь — только слово?
На миг её голос задрожал — не от слабости, а от силы:
— Но ведь я уже расплатилась, разве не так? Я отдала тебе три года — свою юность, свою весну, свои надежды.
Что ещё ты хочешь?
С каждым словом её лицо оставалось спокойным, но в спокойствии том было больше силы, чем в его гневе. Её взгляд стал прямым, обнажённым, почти жгущим:
— Если ты хоть сколько-нибудь мужчина, Лю Чан, не унижай себя дальше. Не будь жалок в своей жадности и злобе. Пусти. Уйди. Сохрани себе лицо. И тогда, быть может… хотя бы тень уважения ещё останется.
Слова её отозвались в тишине, будто остриё ножа прошло по стеклу. Даже Лю Чэнцай, который до последнего пытался сгладить острые углы, не смог сдержаться. Его голос прорезал гнетущую паузу:
— Не нужно больше. — Он говорил коротко, жёстко, но именно в этой лаконичности чувствовался разлом. — Всё сказано. Не смейте её больше останавливать.
Он не посмотрел на сына. Просто опустил взгляд — и в этот самый момент стало ясно: он отпустил её… и сдался.
Госпожа Цэнь с безмятежной улыбкой прервала молчание:
— Что ж, мы, женщины, позволим себе отойти домой. Пусть господа и старший сын останутся и спокойно обсудят всё с уважаемым господином Лю. — С этими словами она протянула Хэ Далану список приданого. — Моё мнение таково: крупные вещи, конечно, уносить неудобно, но разве стоит оставлять эти мелочи? Наши лавки совсем недалеко. Сейчас велим подойти людям — пусть заберут всё, что подлежит.
Слова её звучали вкрадчиво, но за ними стояла ледяная решимость. Это было слишком. Слишком нагло. Слишком унизительно.
Госпожа Ци, побелев, задрожала от гнева. Все унижения, все мольбы, с которыми она когда-то пришла в дом Хэ, будто стерлись из памяти — осталась лишь нестерпимая ярость:
— Это дом семьи Лю, а не Хэ! Или вы взаправду вообразили, что можете тут распоряжаться, как вашей душе угодно?! Где же тогда закон?! Где справедливость?!
Госпожа Цэнь прищурилась, уголки губ изогнулись в изысканной усмешке — холодной, как лёд:
— Именно по закону мы и собираем приданое. Или, быть может… у Дань`эр приданого вовсе не хватало, и теперь вы боитесь, что это вскроется? Ну так скажите об этом прямо. Что возможно — уступим. Мы не бедствуем, в деньгах не нуждаемся. И уж, поверьте, умеем оставить другим путь к отступлению.
— Кто ж польстился на её жалкое приданое?! — воскликнула госпожа Ци, задыхаясь от ярости, запрокинув голову, как раненая птица. Грудь её вздымалась, голос дрожал от гнева и унижения, но отступать она не собиралась.
Госпожа Цэнь, слегка склонив голову, произнесла с мягкой интонацией, за которой чувствовалась холодная насмешка:
— Вот видите. Раз так не пускаете — мы, конечно, понимаем: вам не хочется расставаться с Дань`эр. Но разве прочие поймут? Что скажут со стороны? Не станут ли судачить, будто здесь что-то утаивают?
Если она сегодня не заберёт Мудань и всё её добро — всё это приданое, шкатулки, тонкую работу, шелка, драгоценности — значит, всё это было напрасно. Пустой приезд, пустая сцена. Остальное — обсудят потом. Сейчас нужно увезти то, что сияет.
Солнечные виски Лю Чэнцая пульсировали, будто вот-вот взорвутся от напряжения. Он был на пределе. Сухо, с раздражением в голосе, бросил:
— Пусть выносят.
Он не мог позволить этому позору разрастись. Каждая минута — словно удар по лицу. Всё, что угодно, лишь бы погасить этот пожар. Его положение не терпело такого унижения. Он был чиновником. И подобные сцены — пятно, которое не сотрётся.
Хэ Чжичжун, молча сложив руки в кулаки, сделал короткий поклон в сторону Лю Чэнцая. Ни слова, ни упрёка. Затем прошёл в центр двора и опустился на скамью — прямой, как копьё, невозмутимый. Он ждал, когда их люди подойдут за вещами. Даже дойдя до такого унизительного порога, он не пожелал разорвать всё до конца. По ту сторону стоял чиновник. А он — всего лишь человек из народа.
