Как жить дальше?..
Если по замыслам Мудань, то всё предельно ясно: сперва нужно оформить женскую регистрацию, а затем — купить землю, выстроить свой дом, заложить сад, посадить пионы… И постепенно, шаг за шагом, разбогатеть. Собственные деньги — на своё усмотрение: тратить, на что душа пожелает. А если судьба пошлёт ей того единственного — любящего всем сердцем, с которым можно будет пройти путь от первой ссоры до седин, — тогда и вовсе счастье. Если же нет… Ну что ж, она не та, кто станет бросать себя в омут лишь ради внешнего приличия.
Одного брака с человеком вроде Лю Чана ей хватило — и более такого урока она не желает. Такой брак — горькое зелье, и даже одного глотка было достаточно на всю жизнь. Повторения не будет.
С этими мыслями Мудань осторожно заговорила:
— Мама… я вот думала… Я бы хотела открыть женский дом. Оформить своё отдельное хозяйство.
Как только она произнесла эти слова, то сразу почувствовала, как рука госпожи Цэнь, что тепло лежала у неё на волосах, вдруг вздрогнула, на миг замерла. Мудань в тревоге подняла взгляд. Не рано ли она об этом заговорила? Только что разошлась с мужем — и уже говорит о самостоятельности. А вдруг мать решит, что это предательство? Что она черства и неблагодарна?..
Госпожа Цэнь молча, пристально смотрела на неё. В её взгляде не было ни гнева, ни тепла — лишь суровая, испытующая тишина. Мудань ощущала, как гулко бьётся сердце — каждый удар отдавался в груди, точно в тот миг, когда копыта лошади принцессы Цинхуа едва не снесли её с ног. И всё же, несмотря на нарастающее волнение, она не отвела глаз. Её взгляд оставался мягким, полным искренности.
— Мама… — тихо сказала она, — я знаю, как вы за меня переживаете. И понимаю, что сейчас не лучшее время говорить об этом… Но я верю — вы с отцом сможете понять мои чувства.
Она замялась, будто борясь с собой, и всё же добавила, почти шёпотом:
— Не буду скрывать… В будущем я хочу сажать пионы.
Если госпожа Цэнь уже думала о том, как отделить её имущество от общего, как обеспечить дочери самостоятельную жизнь, если она уже заранее искала способы дать Мудань хоть что-то в руки — то, конечно же, должна была понимать: дочь жаждет независимости. Она хочет сама распоряжаться своей судьбой, своим имуществом, своей жизнью. Быть не приложением к чьей-то фамилии, а хозяйкой собственной судьбы.
Долгое молчание. Затем госпожа Цэнь, наконец, заговорила — сдержанно, но не холодно:
— Об этом мне надо сперва поговорить с твоим отцом.
Она не дала прямого согласия, не поддержала словами — но Мудань по выражению её лица поняла: половина дела уже сделана. Упорствовать не стоило. И, отложив тему, она мягко спросила:
— А вы, мама… разве не с этим пришли? Хотели что-то сказать?
Госпожа Цэнь наконец справилась с нахлынувшими мыслями, сдержала дыхание и заговорила медленно, с холодной ясностью:
— Ты ведь знаешь… В семье Лю тебя теперь ненавидят до костей. Они не хотят, чтобы тебе хоть что-то в жизни далось легко, чтобы ты могла спокойно вздохнуть, правда?
Мудань лишь усмехнулась — не злобно, но и без наивности:
— С самого начала это была ошибка, карма, — мягко проговорила она. — Если бы в том доме могли терпеть меня, мы бы не дошли до того, до чего дошли. Всё, что они делают — закономерно. Пусть делают. Но что именно они сделали?
Госпожа Цэнь внимательно вгляделась в лицо дочери, будто ища в нём трещину, срыв, хотя бы отблеск страха или обиды. Лишь после этого, с осторожностью, заговорила:
— Сегодня твой брат вернулся снаружи… И только тогда узнал, что слухи дошли уже до нашего порога. Говорят, … будто бы ты, Дань`эр, больна настолько, что не способна родить. Что ты склочна, злоязычна, всем досадна, и потому тебя и выставили из дома…
Слова её повисли в воздухе, как горький дым. Они были произнесены тихо, но каждое — как укол в сердце.
А это ведь значит… Что даже если в будущем ей встретится достойный человек, слухи эти станут для неё тяжёлым бременем. Они будут висеть над её именем, как тень, мешать новой жизни, отравлять надежду на брак, на семью, на уважение.
Мудань едва заметно приподняла брови. Конечно, внутри у неё всё сжалось — разве можно не злиться, когда твоё имя топчут? Но, увидев, как боль заполнила лицо госпожи Цэнь, она заставила себя улыбнуться — легко, даже чуть лукаво. Мягко коснувшись руки матери, она тихо произнесла:
— Ну, если честно… Они ведь не солгали. Я действительно не родила ребёнка, и, пожалуй, действительно стала для всей их семьи камнем в горле. Стар и млад — все меня не возлюбили. И, боюсь, ещё долго не смогут забыть. Разве это не и есть то самое “все меня ненавидят”?
Она усмехнулась и добавила с оттенком насмешки:
— А что до “была выгнана”… Так какая, в сущности, разница между хэли и сюйци? И то, и другое — развод. Что, все, кого прогнали, непременно виноваты? Разве нет тех, кто потом выходил замуж снова, и жил счастливо? Зачем вообще обращать внимание на их слова?
— Если мы начнём сердиться из-за их сплетен — вот тогда и вправду окажемся в их ловушке.
Такого ответа госпожа Цэнь не ожидала. Она была уверена: Мудань, услышав жестокие сплетни, либо вспыхнет в слезах, либо прижмётся к ней и разрыдается, выговаривая свою боль. Но вместо этого дочь… утешала её. Мягко, спокойно, с внутренней стойкостью, которую иные не обретают за всю жизнь.
Сердце у госпожи Цэнь сжалось, и она с горечью проговорила:
— Мы с твоим отцом ведь думали… Подождать немного, дать тебе прийти в себя… а потом — подобрать тебе кого-нибудь хорошего, достойного. Кто знал, что…
— Всё так и должно быть, мама, — Мудань улыбнулась — нежно, тепло, будто весеннее солнце пробилось сквозь облака. — Так, может, даже лучше. Меньше хлопот, меньше принуждений. Позвольте мне просто пожить несколько лет так, как я сама хочу. А уж если судьбой мне кто-то предназначен — он не обратит внимания на пересуды. И если любит — примет меня такую, какая я есть.
