Глаза госпожи Цинь были чёрны, как омуты, без блика, без света — в них стояла тьма, полная стыда и сожалений. Она заговорила глухо, будто каждое слово вытекало из долгой душевной боли:
— У меня есть старшая сестра. Зовут её госпожа Дуань. Она — женщина с характером, многого добилась. Вот только… мы не от одного отца. Она всегда ненавидела мою мать за то, что та оставила её, вышла замуж вновь. С тех пор не желала ни видеть нас, ни общаться.
Она сделала паузу, будто вспомнила что-то далёкое и неожиданно тёплое:
— Только один раз… перед самой моей свадьбой она пришла. Стояла в дверях, смотрела на меня — гордо, строго, но с тенью чего-то… родного. Спросила: «Пойдёшь со мной?» А я… — она стиснула пальцы, — я была ослеплена. Казалось, раз выхожу замуж в столицу — это великое счастье, не жизнь, а благословение. А она — будто бы завидует, будто хочет увести меня прочь. Я отвергла её, грубо, как дура.
Она чуть склонила голову, словно стыдилась:
— Сейчас я понимаю… слепой была не она — я. Она-то, быть может, была единственной, кто по-настоящему хотел меня уберечь.
Мудань выслушала исповедь в молчании, ни разу не перебив, как терпеливая исповедница. А потом, мягко и по-женски заботливо, сказала:
— А если всё же… попробовать связаться с ней? Где она живёт, вы знаете? Напишите письмо. Я найду, кому поручить. Может быть, она приедет. Быть может, не всё потеряно?
Но госпожа Цинь решительно покачала головой. В голосе её звучало окончательное, тяжёлое:
— Нет… Я не смею предстать перед ней. Я сама всё разрушила. Это мой крест.
После короткой паузы, она вдруг подняла глаза — впервые пристально взглянула на Мудань. В этом взгляде была не только благодарность, но и настороженность, словно она хотела запомнить, кто так обошёлся с нею по-человечески.
— Простите… — тихо спросила она. — Как вас зовут, молодая госпожа?
Юйхэ, стоявшая рядом, незаметно подмигивала Мудань, выражая явное предостережение: не спешите раскрывать своё имя, госпожа, а то мало ли — не доставить бы себе хлопот.
Мудань задумалась лишь на миг. Внутри неё боролись осторожность и сострадание. Но, вспомнив, как А Хуэй и тётушка Цай вели себя скромно, сдержанно, даже в унизительном голоде не потеряли лица — поняла: эти — не из тех, кто способен на низость.
Наконец, она тихо сказала:
— Меня зовут Хэ Вэйфан. Но все зовут меня просто Мудань. Или Дань`эр — кто как привык.
Госпожа Цинь прикрыла глаза. На миг лицо её стало почти безмятежным.
— В моей жизни, — прошептала она, — осталась, пожалуй, только одна вещь, которую я могу сделать по-своей воле: поклониться тому, кто проявил ко мне добро. А вы даже этого не позволяете. Ладно… — её губы дрогнули, — если когда-нибудь выпадет случай — я отплачу. Если же не доведётся, считайте, будто подали милостыню в храм. Всё равно будет вам заслуга.
Мудань невольно улыбнулась. В этих словах — простых, искренних, без лишней мелодрамы — было что-то такое живое, что даже тронуло.
Тем временем лекарственные сборы уже принесли. Да и в самой госпоже Цинь чувствовалось лёгкое напряжение — как у человека, которому неловко держать чужих людей, но сказать это прямо он не осмеливается.
Мудань поняла всё без слов, встала и спокойно проговорила:
— Хорошо. Тогда я пойду. А завтра… завтра снова загляну к вам. Сейчас главное — восстановиться. Остальное подождёт.
Она уже подошла к порогу, когда сзади раздался голос — сдержанный, но полный непонимания:
— Почему… вы так мне помогаете?
Время близилось к середине послеобеденного часа. Большинство постояльцев разошлись кто по делам, кто на отдых, и в постоялом дворе воцарилась редкая тишина. Лишь из кухни доносились глухие звуки — глиняная крышка вздрогнула на котле, вода зашипела, — и всё.
Во дворе стояла тишина, как в храме.
Мудань подняла взгляд — высоко в небе проплывала одинокая полоса облака, легкая, как дыхание, растворяющаяся в золотистом свете. В её сердце вдруг разлилось странное, глубокое чувство — спокойствие. Не тревожное, не пустое, а тёплое и живое.
Она обернулась, задержав взгляд на госпоже Цинь, и мягко, почти шепотом сказала:
— Сначала… мне было просто любопытно. А потом… я поняла, что мы с вами немного похожи. Я тоже совсем недавно вернулась… будто бы из-за порога. И что бы ни случилось дальше — жить нужно.
Слова её были сказаны просто, без высоких слов, но в каждой фразе звучал отголосок пройденной боли, тишины и выздоровления.
Она выпрямилась, глаза её вновь стали ясными и светлыми. То, что сковывало её вначале — страх, растерянность, боль — всё это уже отступило. Осталась только тихая решимость.
Вторая жизнь, подумала она, даётся не каждому. А если уж дана — нужно жить её так, чтобы не жалеть.
Надо ценить — каждое утро с голубым небом, каждую улыбку, каждое доброе слово. Даже малое проявление тепла от другого человека — уже дар. Без этого всё прочее: золото, почести, положение — всего лишь пустой звук.
Но в душе госпожи Цинь не было той тихой ясности, что окутала Мудань. Она подняла глаза и усмехнулась — горько, с иронией, в которой скрывалось больше гнева, чем покоя:
— Да, верно. Что бы ни случилось — надо сперва выжить. Раз уж небеса не забрали меня тогда, значит, оставили жить не зря. Так и быть. Проживу, да так, чтоб ни один день не был пустым. Чтобы не зря мои отец и мать дали мне жизнь в этом мире.
Мудань кивнула — то ли в знак согласия, то ли чтобы не вступать в спор. Она медленно поднялась и вышла из комнаты. Шаги её были лёгкими, взгляд — спокойным. Но внутри осталась лёгкая тревога: эта женщина… она не так проста.
Она не казалась отчаявшейся, хотя прошла через позор и изгнание. Не выглядела и по-настоящему сломленной. И в то же время нельзя было сказать, что она обрела мир. Нет, в ней не было ни подлинной покорности, ни мягкой стойкости.
Скорее уж… в ней просыпалось что-то иное. Глубокое. Тёмное. Непреклонное.
Одно было несомненно: госпожа Цинь не из тех, кто позволит себе плыть по течению. В ней что-то решилось.
Когда фигуры Мудань и её служанки скрылись за дверью, тень опустилась на комнату. Госпожа Цинь, лежа на спине, уставилась в чёрный лакированный потолок. И медленно, отчётливо, словно произносила клятву, выговорила:
— Этот позор… я не прощу. Пока не отомщу — не успокоюсь.
Слёзы вновь побежали по щекам тётушки Цай. Она всхлипнула, в голосе её звучала скорбь и тревога:
— Госпожа… не надо. Лучше уж поехали к госпоже Дуань. У неё тысячи лянов серебра, огромный дом, слуги и уважение. Кровь всё же не вода — не оставит она вас. Зачем оставаться тут, на ветру и под дождём, без опоры?
