Цзян Чанъян, не теряя самообладания, вежливо попросил:
— В таком случае принесите мне порцию бавлё[1].
Слуга фыркнул, почти не скрывая раздражения:
— Бавлё тоже закончился.
Цзян Чанъян и тут не утратил доброжелательности:
— Всё же уточните ещё раз на кухне, пожалуйста.
Слуга закатил глаза, нехотя развернулся и лениво пошёл на кухню, вскоре вернулся:
— Господин, огонь на кухне уже погас. Ступайте в другой трактир.
Пань Жун едва сдерживал смех, прикусив губу, чтобы не выдать себя: уж не думал он, что даже такой человек, как господин Цзян, может оказаться в столь нелепой ситуации. Что же он предпримет на сей раз?
Но Цзян Чанъян остался невозмутим. Его голос был спокоен, в нём не слышалось ни капли раздражения или досады:
— Нет, я хочу поесть именно у вас. Передайте на кухню — пусть разожгут огонь, я подожду.
В его облике царило ледяное спокойствие, будто он и не замечал нарочитой грубости слуги. Но Пань Жун знал: если Цзян Чанъян что-то задумал, то будет сидеть здесь, сколько потребуется, пока не получит желаемого. Его терпение было упрямым и тяжёлым, как холодная сталь.
Слуга, запутавшийся в собственной досаде, с надутым лицом побрёл к хозяину, не скрывая раздражения. В полутёмном коридоре, оглядываясь через плечо, он начал вполголоса сетовать:
— Неизвестно, какой оборванец пожаловал! Только вошёл — сразу давай требовать мясной рис. Сказал, что нет, тут же вцепился в суп-лапшу, потом — в бавлё… Я ему и намекаю: у нас не подают такую дешевизну, и так ясно дал понять, а он — будто глухой, всё повторяет, как заведённый. Неугомонный! Гнать бы его взашей, да разве выгонишь такого?
Слуга вспоминал, как, завидев человека в простом, потертом холщёвом одеянии, поначалу решил — уж не переодетый ли это вельможа, пришедший ради тайной забавы? Но стоило гостю открыть рот, как всё сомнение рассеялось: обычная похлёбка, рис с мясом… Такие блюда — их в любом захудалом трактире подадут! А этот упрямо добивается своего, будто не слышит ни намёков, ни раздражения, ни отказа. Кому охота возиться с таким, кому время тратить?
Хозяин выслушал его с хмурым лицом, и вдруг, озарённый подозрением, метнулся в зал — всего одним взглядом окинул гостя в углу, и тотчас, вернувшись, с хлёстким звуком шлёпнул слугу по затылку, шипя сквозь зубы:
— Пустоголовый! Кто тебе внушил, что, если человек в грубой одежде — он непременно бедняк? Слушай внимательно: что бы он ни захотел — немедленно передавай на кухню, пусть готовят всё, о чём попросит. Будешь упорствовать — вон из заведения!
Пань Жун наблюдал за происходящим с нарастающим недоумением: по всему залу на столах гостей уже громоздились блюда — дымящиеся, благоухающие, сменяя друг друга. Лишь перед Цзян Чанъяном, в дальнем углу, стол по-прежнему оставался пуст. А он сидел неподвижно, ни малейшей тени нетерпения или досады, вся его фигура излучала невозмутимое спокойствие, будто для него не существовало суеты мира. Всё это начинало раздражать Пань Жуна, на лбу его залегла складка раздумья.
Слуга, не выдержав, наклонился к нему и тихо возмутился:
— Господин, эти оборванцы из прислуги совсем обнаглели! Нашего госопдина только за одежду обижают. Может, вы позовёте его за наш стол? Не дело, что его вот так игнорируют.
Пань Жун резко обернулся, губы его побелели:
— Молчи! — отрезал он ледяным голосом, и слуга тут же прикусил язык.
Не прошло и четверти часа, как тот самый мальчик-слуга уже с совершенно иным выражением лица — вежливым и услужливым, — приблизился к столу Цзян Чанъяна. С почтением он расставил перед ним блюда: большую миску риса, приправленного неведомым соусом, дымящуюся лапшу с ароматной зеленью и свежей кинзой, поднос с горячим бавлё.
— Уважаемый гость, всё, что вы заказывали, теперь готово. Прошу вас, приятного аппетита, — рассыпаясь в улыбках, поклонился он.
Слуги и гости, бросая украдкой взгляды, словно чувствовали: перед ними не просто гость в грубом одеянии, а кто-то, чьё терпение и достоинство не подвластны обычным меркам.
Цзян Чанъян едва заметно кивнул, взял в руки палочки и молча попробовал сначала рис, затем сделал глоток ароматного супа, а следом — откусил сочный кусочек бавлё. После этого он неспешно отложил палочки в сторону.
Пань Жун, вытянув шею, с интересом наблюдал за каждым его движением, когда вдруг услышал спокойный голос, даже не обернувшись:
— Если тебе, господин наслединк, тоже хочется попробовать — подходи, не стесняйся.
Попался! Пань Жун ничуть не смутился, наоборот, с широкой улыбкой шагнул вперёд, похлопал Цзян Чанъяна по плечу, тут же с любопытством заглядывая в тарелку:
— Ах ты, Цзян Чанъян! Со времён той встречи в доме сановника, Лю сколько времени прошло — и ни слуху, ни духу. Говорят, ты коня увёл, человека покалечил — вот так ветер по пятам и гуляет! Если бы не я, что сегодня глазастым оказался, встретил тебя на улице и погнался следом, когда бы ещё с тобой свиделся, а? Бессердечный!
Цзян Чанъян слабо улыбнулся, подвинул к нему миску:
— Попробуешь?
Пань Жун принялся ковырять палочками в рисе — оказалось, что это всего лишь простая каша, щедро перемешанная с мясным фаршем. Он поморщился, с недоумением покачал головой:
— Это вообще едят? Ты серьёзно?
Цзян Чанъян спокойно возразил, сдержанно улыбаясь:
— А почему нет? — он кивнул на простую еду перед собой. — В детстве я считал такие блюда высшим наслаждением, ни с чем не сравнимым.
Пань Жун скривился, театрально вздохнул:
— Да брось, неужели ты специально пришёл сюда ради этой еды? Такие блюда и в самой захудалой харчевне сделают, неужели нельзя было выбрать место попроще? Или ты специально скандала ищешь? На месте хозяина я бы тебя давно выгнал.
В этот момент его взгляд выхватил из толпы знакомую фигуру, шагавшую к ним с царственной уверенностью. Пань Жун тут же подпрыгнул, озорно подмигнул:
— Ах вот оно что! Оказывается, у тебя тут встреча назначена. Ладно, не буду мешать — пойду своей дорогой.
Цзян Чанъян даже не попытался его остановить, спокойно позволив Пань Жуну исчезнуть так же быстро, как тот появился.
Пань Жун, юрко скрывшись за ширмой, не удостоил взглядом угощения, только что поставленного на стол. Он махнул слуге: мол, идём! — и уже почти шагнул в тёмный проход, как вдруг позади, сквозь шелест голосов, раздался чужой голос — в нём звучала и осторожная насмешка, и какое-то недоумение:
— И что это за вид, Чанъян? Да ещё такие странные блюда заказал… Зачем так одеваться, да и еда — будто нарочно выбираешь что попроще?
Цзян Чанъян поднял глаза, в его взгляде промелькнула тень усталой иронии. Голос его был спокоен, но за этой простотой таился едва уловимый холод:
— Я и не переставал носить такую одежду, — тихо сказал он, — вот уже десятки лет. А эти простые блюда… когда-то они были для меня самой заветной мечтой, вкусом детства, что мерещился во снах. Ты удивлён? Или тебе кажется, что они недостойны внимания?
В его голосе звучала такая отточенность и твёрдость, что собеседник на миг запнулся, задумался, прежде чем ответить. После паузы он тяжело выдохнул:
— Ладно… Не стану спорить. Но вот что — только что я видел, как ты разговаривал с кем-то за ширмой. Это ведь твой знакомый, не так ли? Раз уж мы все здесь, почему бы не пригласить его к столу, познакомиться всем вместе?
Не успел он договорить, как Пань Жун, настороженно уловив перемену в голосе незнакомца, едва не налетел на своего слугу — сдавленно прошептал: «Пошли быстрее!» — и, не оборачиваясь, почти бегом покинул зал, словно ветер сдул его прочь. В зале повисла странная тишина — столкнулись разные миры, прошлое и настоящее, простота и скрытые счёты, а с улицы уже тянуло вечерним ветерком и пахло далёким дождём
[1] Бавлё — название экзотического блюда, встречающегося на столах знати в эпоху Тан. Точное происхождение блюда затерялось в веках; по одним версиям, это был деликатес, приготовленный из тушёного мяса с ароматными специями и соусами, по другим — разновидность заимствованной кухни из западных земель (например, Средней Азии или Персии). В дворцовых меню и трактатах о пирах бавлё фигурирует как особое угощение, подчёркивающее богатство и космополитизм дворянской трапезы.
