Когда Лю Чан вернулся домой, слуги бросились было встречать его, но он молча прошёл мимо — не взглянув, не сказав ни слова. Ужин он проигнорировал, прямиком направился в кабинет.
Не потребовал зажечь светильников. Не позволил никому входить.
Он просто опустился на низкую тахту у окна, устроившись полубоком, и безучастным взглядом уставился на цветущие кусты под карнизом веранды. Цветы колыхались на лёгком вечернем ветру, а он сидел, будто оторванный от времени, от пространства, от жизни.
Одна за другой, к крыльцу пробирались наложницы — под самыми разными предлогами: якобы шли мимо, якобы хотели узнать, не простудился ли господин, якобы с тревогой за здоровье. Все — на самом деле с одной целью: разузнать, что же произошло. Но каждая встречала одно и то же.
Как только очередная тень приближалась к двери, из-за порога раздавался глухой окрик:
— Господин велел не беспокоить. Уходите.
Вдруг послышались чьи-то быстрые шаги. Фигура в сумерках метнулась через двор, неясно было, из какого именно двора и кто это. Слуга Цюши прищурился и уже собирался преградить путь, когда голос незнакомца заговорил с тихим, хрипловатым кашлем:
— Цюши, это я.
Голос был узнаваем. Перед ним стоял не кто иной, как Пань Жун — наследник хоу из Чучжоу. Одежда на нём та же, что и накануне, когда они прощались. Лицо осунувшееся, взгляд — потухший, всё тело источало странный, тяжёлый запах дороги и бессонных ночей.
Цюши едва взглянул на него — и глаза тотчас покраснели.
— Наконец-то вы пришли… — выдохнул он, сдерживая дрожь. — Господин прождал вас полдня… а теперь… теперь уже всё поздно.
Пань Жун виновато опустил голову, голос его стал тише:
— Я всё слышал. Всё… Где он?
Цюши кивнул на кабинет:
— Поговорите с ним. Умоляю. Он даже не притронулся к еде. Свет в комнате не зажёг…
Одна голова — одна секира. Неважно, склонена она рано или поздно. Всё равно — не миновать. Так не лучше ли склониться сразу — и попытаться вымолить прощение?
С этой мыслью Пань Жун сделал вдох, выпрямился и легко постучал в дверь:
— Шу… это я.
Тишина. Долгая, как зимняя ночь. Лишь спустя какое-то время, из глубины комнаты донёсся голос Лю Чана:
— Входи.
Голос был тихим. Ровным. Словно обритым от чувств. Ни тени радости, ни гнева, ни обиды — лишь пустая констатация.
Пань Жун осторожно открыл дверь и вошёл.
Комната была полутемна, воздух в ней тяжёлый, пахнущий деревом, бумагой и чем-то неуловимым — усталостью.
Лю Чан сидел у окна. Всё в той же позе. Его лицо оставалось непроницаемым, как водная гладь перед бурей. Взгляд скользнул по вошедшему, но не задержался — будто он не гость, а часть пейзажа за рамой.
Пань Жун невольно поёжился под этим взглядом. Словно холод скользнул по спине. Он торопливо склонился в поклоне, почти опустился на колени и заговорил взволнованно, сбиваясь:
— Шу… я… я виноват. Вчера я правда хотел только узнать, зачем Ли Син купил ту жемчужину… и мы, ну… мы с ним пошли в «Павильон Богатства». Я не знаю, как так вышло… но я выпил слишком много… слишком… Очнулся — уже поздно. Я сразу бросился к тебе, хотел объяснить… но сказали, ты уже ушёл…
Он тяжело выдохнул, поклонился ещё ниже:
— Всё, всё по моей вине. Шу, прошу тебя, прости меня… ради прежнего… Впредь, клянусь… я…
Лю Чан только отмахнулся рукой, даже не взглянув на Пань Жуна:
— Не надо. Не стоит всё это обсуждать. Я знаю, ты не со зла. Всё уже произошло. Люди могут стараться, сколько угодно, но свершение — всегда за небом, а не за руками. Раз уж дошло до этой точки… значит, всё. Назад дороги нет.
Он замолчал на миг. Голос его был ровен, но за этой ровностью сквозило нечто тяжёлое, неподъёмное.
— Плакать, сожалеть, терзаться — к чему? Лучше уж подумать, как быть дальше.
Он медленно перевёл взгляд на своё отражение в оконной раме, словно не хотел видеть Пань Жуна вовсе.
— Но с одним я не смирюсь, — произнёс он твёрдо. — Я не намерен жить без свободы. Это — не по мне.
Пань Жун украдкой взглянул на него. Лицо Лю Чана было спокойно, неподвижно, как вырезанное из нефрита. Ни укора, ни гнева, ни притворной снисходительности — только равнодушие и внутренняя решимость. Никакой показной горечи, никакого надрыва. Всё — будто принял.
Это… неожиданно обнадёжило. Пань Жун облегчённо выдохнул и, осмелев, сел рядом, стараясь придать голосу прежнюю лёгкость:
— Вот так и надо! Разумно сказал. Я тут, к слову, заходил к Цинхуа — ну, сказать пару слов… И она велела передать тебе.
Он сделал паузу, будто подбирал слова потоньше, как бы невзначай:
— Завтра она собирается в загородное поместье у Хуанцю — играть в пьяную стрелу. Позвала старшего господина Цзян, а заодно и нас. Я… уже согласился за тебя.
Он оглянулся на Лю Чана и осторожно, почти умоляюще, добавил:
— Что скажешь?
Пань Жун знал: дело уже не вернуть. Всё, что могло быть спасено, утонуло. Но он так же понимал — ссориться с Цинхуа в такой момент было бы последним безумием. Лучше вести себя, как прежде. Будто ничего и не произошло. Так безопаснее. Так разумнее.
Он уже принял решение: даже если Лю Чан откажется, он не отступит. Будет уговаривать, упрекать, — что угодно, лишь бы тот пошёл.
— Я пойду. — тихо сказал Лю Чан.
Ни тени колебания в голосе, ни излома в выражении лица. Только безмятежная тишина — ровная, как гладь стоячей воды.
Он, конечно, пойдёт. Ведь за этим торжеством, как бы оно ни выглядело снаружи — легкомысленным, блестящим, безобидным — всё равно стояла Цинхуа. Всё это — её поле, её игра, её фигуры. Она посмела использовать его. Он это знал. Но и он не намерен оставаться в долгу.
Она умеет плести — но и я не хуже умею резать по узору.
А кроме того… Пиры, которые устраивает принцесса Цинхуа, по статусу на ступень выше тех, что собираются в министерских дворах. Там будут только избранные — родня императора, старшие потомки боковых ветвей рода, настоящие хозяева столицы. Подобное приглашение — и унижение, и возможность. И не воспользоваться ей было бы глупо.
Пань Жун с облегчением и радостью встрепенулся:
— Вот это по делу! Именно так!
Он даже хлопнул в ладони, воодушевлённый.
— Всё ещё впереди, Шу. Зачем в такое время идти против воли тех, у кого в руках власть? Ты ведь уже потратил целое состояние — ну так пусть хоть что-то вернётся обратно. Не дашь — не возьмут. А дашь — сам же и смотри, как вложить.
Он наклонился чуть ближе, понизил голос:
— И к тому же… Цинхуа зовёт старшего господина Цзяна не просто так. В ней что-то явно затевается. Мы будем рядом — сможем сдержать, если она решит перейти грань. С ней ведь никогда не знаешь, когда веселье обернётся бурей.
