Мэн Тин, дрожа, обняла его за талию. Она неслышно, еле заметно, всхлипывала. Её лоб прижался к его груди:
— Цзян Жэнь…
В его руке всё ещё блестел нож. Острый, холодный, как лёд под лампой.
Он чувствовал её хрупкость. Хрупкое, но живое тепло. Несколько секунд он стоял, будто камень, а потом, сжав зубы, разжал пальцы.
Нож с глухим стуком упал на пол. И в следующее мгновение он крепко прижал её к себе, всем телом, как будто боялся потерять снова.
Мэн Тин действительно была напугана. Когда учительница собралась уйти и оставить её одну в этом чужом доме, в ней всё похолодело.
— Мне… правда было страшно, — прошептала она, не отрываясь.
Он опустил голову и нежно коснулся губами её макушки. Потом парень взял её за руку и коротко сказал:
— Пойдём.
У входа он кивнул слуге:
— Открой.
Когда они проходили мимо учительницы Чжан, взгляд Цзян Жэня был тяжёлым, словно удар. Он не произнёс ни слова, но в его глазах читалось: «Ты едва не потеряла моё самое важное. Ты не заслуживаешь её доверия».
Гао И провожал их взглядом, чувствуя, как в груди грохочет сердце.
Осенью прошлого года всё было по-другому. Тогда Цзян Жэнь избил Вэня до потери сознания. Лицо, тело — всё было в крови. Глава семьи взбесился, проклял сына и велел исчезнуть.
«С этого дня ты мне не сын» — эти слова помнили все.
Тот тогда только усмехнулся, сел на самолёт и исчез.
Старик потом жалел. Это ведь был его единственный ребёнок. Однако он так и не нашёл в себе силы заговорить первым.
Теперь же Цзян Жэнь шёл по вымощенной дорожке, ведя её за руку. Его пальцы держали её ладонь. Мягкую, тёплую, такую маленькую в его сильной руке.
Над головой было беззвёздное небо большого города, освещённое только фонарями.
В центре пруда был белый лебедь, резной, как из живого мрамора. Его перья казались подвижными, их отражение колыхалось в воде.
Он наклонился и большим пальцем стёр слезу с её ресниц.
— Не бойся. Я рядом, — прошептал он.
Она кивнула, но губы дрожали.
— Учительница… оставила меня, — прошептала она. — Я не знала, что делать…
В её голосе было всё: испуг, растерянность, уязвимость. Так говорит только тот, кого однажды уже оставляли. Кто однажды остался один и помнит это слишком хорошо.
Он чувствовал, как в груди у него будто разрывается тонкая ткань.
Голос Цзян Жэня стал почти влажным от нежности:
— Не бойся. Всё уже позади.
Мэн Тин кивнула, но глаза её оставались полными слёз. Большие, мерцающие, словно стеклянные.
Цзян Жэнь бережно обхватил её лицо ладонями и прошептал:
— Не плачь. Когда ты плачешь, у меня внутри всё рвётся.
Она старалась удержать слёзы, прикусив губу.
Плакать так, навзрыд, казалось ей чем-то стыдным. Она молчала, собирая в себе остатки самообладания и именно это делало её ещё более хрупкой, почти невесомой.
Цзян Жэнь был бессилен перед ней. Все его острые углы, вся злость, привычная бравада, растаяли, как лёд под дыханием.
Он присел перед ней и неловко усмехнулся:
— Хочешь, брат Жэнь тебя понесёт? Прямо на спине.
Он не умел стесняться и в этом была вся его искренность.
Мэн Тин покраснела, но молча обвила руками его шею и прижалась. Тихо, доверчиво.
Он поднялся и уверенно двинулся вперёд.
Она лежала у него на спине, лёгкая, как вздох. В его походке не было ни колебаний, ни усталости. Только твёрдая решимость.
Они вышли за ворота Лебединого шале. Охрана распахнула проход и низко склонилась без слов.
Июньский вечер дышал ровно. Ни стрекотания, ни звона цикад. Только ряды фонарей, будто дорожные звёзды, тянулись вдаль.
Ему было восемнадцать. Широкие плечи, сухие ладони. От него пахло жарой, потом, ветром. Запах жизни: резкий и настоящий.
И в какой-то момент она вспомнила, что прошлой зимой он тоже нёс её на себе. Тогда, на склоне горы Вангу. Упрямо и молча.
Тогда она злилась и думала что-то в роде: «Ну неужели не сдохнет, этот хулиган?».
А теперь, когда слёзы ещё не высохли, и страх в груди едва начал рассеиваться, она вдруг поняла, что он стал её точкой опоры.
