— Верность и долг, — тихо произнесла госпожа Сюй, — вещь переменчивая. Она может быть великой, может — ничтожной; может быть истинной — а может и лицемерной. Всё зависит от того, кто ею пользуется и когда.
— Помни: Сян-гун[1] пал, потому что держался за честь. За честь — до последнего дыхания. И погиб, не уступив ни шага.
— А Гао-цзу[2]? Он тоже знал, что такое «верность». Только он не умирал за неё. Он её показывал — и этим завоёвывал сердца. За его именем шли народы, потому что он знал, когда склонить голову, а когда ударить. И вот он — основатель династии. А Сян-гун… пепел.
— Так что… Всё зависит от твоего решения. Спасать — или нет. Никто, кроме тебя, не может принять это решение. И никто не может осудить тебя за это.
Госпожа Сюй пристально смотрела на него, произнося каждое слово медленно и уверенно:
— Поэтому «верность» — это всего лишь понятие. Её смысл и значение зависят от человека. Ты сам решаешь, что она для тебя — оружие или слабость. Спасать или не спасать — это дело твоего сердца. Как когда-то я отпустила поводья, так и теперь я не буду вмешиваться. Я верю, что ты примешь решение, руководствуясь своим собственным мнением.
Вэй Шао помолчал ещё немного, затем выпрямился и сдвинулся с сиденья на колени. Коснулся лбом пола, преклонившись перед госпожой Сюй:
— Слова бабушки я запомню. У внука ещё есть дела, позвольте откланяться.
Госпожа Сюй молча кивнула, глядя на него с лёгкой, усталой улыбкой.
Когда он вышел из северного флигеля, на востоке небо только-только начинало светлеть, появилось первое перламутровое сияние. Прохладный утренний ветерок поздней весны шёл с севера, и его полы одежды слегка трепетали на ветру.
Он медленно прошёл до западного двора. Войдя во внутренний сад, увидел, как несколько служанок подметали дорожки и сметали пыль с камней. Завидев господина, они торопливо подбежали и поклонились.
— Госпожа уже встала, — доложили они. — Сейчас в комнате, умывается и причёсывается.
Вэй Шао остановился у края галереи. Сложив руки за спиной, он смотрел на окно комнаты, откуда пробивался ещё тусклый свет от ночника. Постоял так — молча, неподвижно. Лицо его было сосредоточенным, будто он о чём-то размышлял.
Но в дом он так и не вошёл.
Развернулся, и под озадаченными взглядами служанок медленно удалился.
…
Прошлой ночью, когда Вэй Шао был внезапно вызван, он так и не вернулся. Сяо Цяо провела ночь в одиночестве. Просыпалась, снова засыпала, и снова — тревожный сон, будто плавающий на грани пробуждения. Утром встала рано.
Вэй Шао к тому часу так и не вернулся.
Когда настал час Чэнь, она, как и заведено, пошла в северный флигель, поклониться старшей.
Старшая госпожа Сюй приняла её ровно, спокойно. Ни единым словом не обмолвилась о том, что Вэй Шао приходил к ней на рассвете. Как обычно, поговорила с ней немного о домашних делах.
Сяо Цяо поклонилась и вышла из северного двора. Затем направилась в восточные покои.
Госпожа Чжу после того, как была отправлена в родовой храм для покаяния, официально числилась «нездоровой». Теперь, когда ей позволили вернуться, она, по-видимому, из-за стыда почти не показывалась на людях.
Сяо Цяо постояла немного под галереей. Вскоре вышла служанка и передала, что госпожа просит «не утруждать себя утренним приветствием».
Сяо Цяо поняла: та не желает её видеть. Впрочем, её визит был лишь данью вежливости. Получив отказ, она без лишних слов повернулась и вернулась в западный корпус.
Там её уже ждала Чуньнян. Та сообщила, что поутру одна из служанок видела господина — он стоял у входа во двор, лицом к окну, где всё ещё горела ночная лампа. Постоял немного… и ушёл, так и не войдя.
Говоря это, Чуньнян выглядела озадаченной.
Сяо Цяо тоже не могла понять. Что это было?
Это поведение мужа — странное, непонятное, почти тревожное — оставило в её душе неприятный осадок. И, вспомнив, как ночью Вэй Лян внезапно вызвал Вэй Шао, а тот не вернулся до самого утра, она ощутила нарастающее беспокойство.
Что-то происходило.
И — её внутреннее чутьё подсказывало — это было не просто «дело государственной важности».
Это касалось её.
И не в лучшую сторону.
Вскоре всё прояснилось.
В час Чэнь в Юйян на всех парах примчался вестовой из Янчжоу. Он передал письмо лично в руки Вэй Шао — срочную военную просьбу. Но не только.
Для Сяо Цяо он тоже привёз письмо. Домашнее. Семейное.
Почерк был хорошо знаком: её дядя, Цяо Юэ, сам взялся за перо.
В письме он подробно описывал бедственное положение в Янчжоу и просил Сяо Цяо уговорить мужа выступить в их защиту. Он уповал на её участие, на силу их брачного союза, на её способность «повлиять».
Слова были настойчивыми, тревожными, с каждой строчкой всё более взволнованными. Его отчаяние проступало в каждом обороте — и даже между строк.
Сяо Цяо была потрясена. Сердце забилось так, будто выстрелило вперёд, «бум-бум» — тяжело, глухо, гулко.
Янчжоу — это её родной край. Там остались все её родные: дядя с тётей, отец, младший брат… Если Сюэй Тай с его печально известной жестокостью действительно выдвинул к городу стотысячное войско — даже если всё население встанет на защиту, даже если найдутся доблестные — шансов почти не остаётся.
«Рок, сплетающийся в кольцо» — только так она могла описать то, что чувствовала. Ужас, беспомощность, спешка, вина.
Она снова взглянула на письмо. Пальцы сжались. И, не зная, что делать, начала ходить по комнате взад-вперёд, как мотыль на стекле.
Теперь ей стало ясно: почему Вэй Шао утром стоял у порога — и не вошёл.
Он, конечно, уже знал.
И наверняка знал даже больше, чем написано в этом письме. Иначе бы Вэй Лян не мчался через всю ночь, чтобы найти его.
Сяо Цяо резко остановилась. Постояла в нерешительности. Потом — будто решившись — медленно выдохнула, переоделась, поправила волосы и вышла. Направилась в северный двор.
Старшая госпожа Сюй в сопровождении тётушки Чжун возилась в саду. Она бережно пересаживала цветы — любимые, весенние, нежные. На руках — капельки земли, но движения — точные и лёгкие. Она казалась целиком сосредоточенной на занятии, не замечая мира вокруг.
Когда Сяо Цяо подошла ближе, госпожа Сюй как будто почувствовала это — не подняв головы, мягко ополоснула пальцы, сняла рабочий платок и только тогда обернулась.
— Пойдём, — сказала она спокойно, кивнув. — Поговорим внутри.
Сяо Цяо вошла в комнату, опустилась на колени и склонилась в поклоне, голос её был сдержанным, но в нём звучала дрожь:
— Невестка… только что получила письмо из дома. В нём говорится, что Янчжоу в опасности. Дядя обратился к супругу за помощью… Я знаю, — она прикусила губу, — я теперь уже принадлежу дому Вэй, и дела Янчжоу не вправе касаться меня напрямую. Но я родилась там… там прошло моё детство, там остались мои родные. Сколько ни говори себе, что всё в прошлом — я не могу это отрезать.
— Утром я не увидела господина, — продолжала она, всё ещё не поднимая глаз. — И не зная, кому могу ещё вверить эту просьбу, решилась явиться к бабушке… Умоляю, ради союзничества между двумя домами — быть может, вы сможете взглянуть на это с высоты и, если есть возможность… облегчить исход.
[1] Сян-гун — это, скорее всего, Сян Юй (項羽), князь Западного Чу (西楚霸王), живший в конце династии Цинь. Он был выдающимся военачальником, но пал в борьбе с Лю Баном, впоследствии ставшим императором Хань (то есть Гао-цзу). Сян Юй был известен как человек чести, который не умел отступать от моральных принципов и не шёл на компромиссы, даже если это грозило поражением. В конце концов, он покончил с собой, не желая жить с позором.
[2] Гао-цзу — это титул Лю Бана (劉邦), основателя династии Хань. Он умел лавировать, быть внешне покорным, а внутри — решительным. Он не стеснялся прибегать к дипломатии, обману, компромиссам, если это приближало его к цели. При этом он сохранял имидж «человека верности», «поддерживающего справедливость» — и именно это помогло ему объединить Поднебесную.
