Гао не удивился. Он хорошо знал этого человека. Министр Ду, при всей своей жестокости, жадности и коварстве, был прежде всего человеком семейным. Его любовь к жене, его забота о детях — именно это и стало причиной, по которой покойный Император в своё время доверил ему столь высокий пост. И хотя новый Император во многом отличался от предшественника, в одном они были схожи: оба умели видеть слабые места людей и использовать их в своих целях.
Целые годы министру позволяли держать власть, не потому что его боялись, а потому что он был полезен. Он действовал в интересах трона, никогда не переходил черты, не провоцировал государя лично. Однако теперь, когда он замыслил предательство, всё изменилось. Сыма Цзяо не мог оставить его в живых и они оба это знали.
Победит ли он в предстоящем сражении или падёт — не имело значения. Его жизнь уже была отдана в уплату за безопасность семьи.
— Его Величество, — тихо добавил Гао, — по-прежнему позволяет вам сохранить лицо. Если вы проявите благоразумие, то хотя бы оставите после себя имя верного слуги и патриота. И ваши родные не пострадают.
Когда министр Ду вышел из императорского шатра, его шаги были тяжёлыми, а лицо каменным. В глазах застыли мрачное отчаяние, гнев и осознание неизбежности. Не успел он перевести дух, как к нему подбежал один из помощников и шепнул:
— Люди от Циннань-вана снова пришли, как и раньше, по тайному пути.
Выражение министра изменилось. Вспомнив слова, сказанные ему только что, он прищурился, и сдержанно, но резко произнёс:
— Привести. Как раньше в мой шатёр.
Министр Ду, глядя в лицо посланнику Циннань-вана, не выдал ни малейшего сомнения. Он сдержанно кивнул и одобрил предложенный план:
— В нужный момент я выведу Сыма Цзяо на верную смерть. Передай своему господину, пусть не забудет о собственных обещаниях и действует согласно уговору.
Когда посланник скрылся, министр велел немедленно позвать его сына, единственного из всей семьи, кто сопровождал его на войну. Ду понимал, что после этой кампании живым он, возможно, не вернётся. Значит, нужно использовать оставшееся время, чтобы оставить распоряжения. Слишком долго он заблуждался насчёт Сыма Цзяо, считал его вспыльчивым, но недалёким правителем. Кто бы мог подумать, что именно такие не лают, а кусают. Теперь у него осталась одна надежда: исполнить волю Императора и, возможно, спасти своих близких.
Тем временем сам Сыма Цзяо, тот, кто вынудил министра добровольно отправиться на смерть, находился не в военном лагере, а в скромной повозке, стоящей во дворе захудалой постоялой гостиницы за городской чертой Яочжоу. Он и его десятки охранников были переодеты в членов небогатого клана. Всё выглядело как поездка обыкновенного провинциального семейства.
В сам город они войти не могли, так как стража строго проверяла всех, кто пытался пройти через ворота. Лица чужие, в экипаже оруженосцы — это сразу вызвало бы подозрение. А вот выходящие из города по-прежнему могли приносить вести.
Одна женщина, работница из дворца Циннань-вана, осторожно покинула крепость, направившись в указанное место. Войдя в гостиничный номер и остановившись за ширмой, она с робостью опустилась на колени.
— Покорная приветствует господина, — проговорила она, запинаясь, словно едва могла дышать от волнения. Хотя формально она была лишь пешкой, подброшенной в резиденцию, её ранг был низким, и встретиться с самим владыкой — это было выше всяких ожиданий.
Из-за ширмы послышался спокойный мужской голос:
— Как она? Рана зажила?
Женщина тут же поняла, о ком речь и поспешно ответила:
— У… у наложницы всё в порядке. В резиденции есть лекарь, он её лечит. Только… её руку тогда почти пронзили насквозь. Заживает долго. До сих пор болит, и держать что-то тяжело.
— Похудела? — спокойно последовал следующий вопрос.
После короткой паузы женщина продолжила, немного осмелев:
— После сильной потери крови у наложницы бледное лицо, и выглядит она неважно. Я не могу часто бывать у неё, но изредка наведывалась… Видела, как она всё время сидит в тишине и молчит. Глаза безжизненные, на лице ни тени радости… Да, кажется, похудела.
