Ли Дянь был одним из трёх выдающихся полководцев современности — имя, гремевшее по всем землям. Цяо Цы слышал о нём ещё в Яньчжоу и уважал безмерно. И теперь, когда этот человек сам пришёл за ним, сердце в груди отозвалось одновременно волнением и радостью. Он даже не скрывал в глазах искреннего восторга.
Вэй Шао взглянул на него и сказал:
— Получить такую честь от Великого генерала — ты ещё не поблагодарил?
Цяо Цы тут же низко поклонился Ли Дяню:
— Благодарю генерала за доверие.
Тот рассмеялся, хлопнул его по плечу и увёл.
Вэй Шао долго смотрел им вслед. Затем, не спеша, перевёл взгляд в другую сторону — на старшего брата.
С того самого момента, как Вэй Янь сошёл с арены, он не проронил ни слова. Пусть и проводил госпожу Сюй вместе с остальными — от начала и до конца не сказал ни единого звука.
А теперь — ушёл.
Исчез в толпе, за пределами восточных ворот, среди гомонящих воинов, расступающихся людей и шумного людского потока.
Его силуэт — растворился.
В этот день в Юйяне — и в самом городе, и за его пределами — веселье не утихало до самой темноты.
Вэй Шао наконец сумел вырваться из бесконечной череды пиршеств. Один, без сопровождения, он вскочил в седло и направился на запад, за город.
В Юйянь давно действовал строгий запрет: ради покоя горожан не позволялось скакать по улицам. Исключение — лишь при чрезвычайной военной тревоге. Нарушителей ждали суровые меры — телесное наказание.
Эту меру, между прочим, установил сам Вэй Шао несколько лет назад. В первый же месяц после её введения один легкомысленный военачальник осмелился проскакать по рынку. Вэй Шао немедленно приказал привязать его у ворот управы и отхлестать тридцатью палками. С тех пор — ни один всадник больше не осмеливался.
Но теперь сам он нарушил собственный запрет.
Он мчался, не сбавляя хода. Подкованные копыта громко отбивали дробь по выложенной камнем мостовой, звук разносился, как град по крыше. Поздние прохожие, испуганные, отпрянули в сторону.
Такого галопа город не слышал давно. Люди останавливались, оборачивались, провожая взглядом всадника, что врывался из темноты и, промелькнув мимо, снова исчезал в её глубине — словно порыв ветра, острый, беспокойный.
Небо уже совсем потемнело. Никто толком не разглядел лица всадника. Кто-то недовольно пробурчал в след.
Но Вэй Шао не слышал этих голосов.
Да он и не пытался слышать.
Сейчас всё это не имело для него ни малейшего значения.
За весь день он почти ничего не ел. Только пил. Столько, сколько вмещалось — горькое, терпкое, жгучее. Целый живот — только вино.
Он чувствовал, как всё тело горит. Даже шаги стали нетвёрдыми.
Но разум… разум оставался резким, как лезвие. Чем больше вина он вливал в себя, тем яснее становилось в голове. И пламя, что давно тлело у него в груди, теперь разгоралось всё сильнее, готовое вырваться наружу.
Он не остановился ни на миг. Только гнал лошадь всё быстрее. В самом конце почти врезался в сверкающие огнями ворота квартала Лочжун-фан. Спрыгнул с седла в прыжке, и, не колеблясь, шагнул внутрь.
Привратник давно уже знал, как выглядит господин хоу: однажды видел его на улице, когда тот верхом въезжал в город. Лицо его невозможно было забыть — особенно в сочетании с этим нарядом. Он сразу узнал, испугался, бросился навстречу. Но, вдохнув, едва не отшатнулся: от Вэй Шао несло вином, как из бочки. А лицо… лицо было мрачным, будто гроза надвигалась.
Тот схватил его за ворот:
— Вэй Янь здесь?
— Д… да, господин!
Привратник тут же опомнился, закивал и поспешил вперёд, ведя Вэй Шао по коридорам.
Внутри, в зале, играли музыкантши. Увидев вошедшего, они замерли, растерянно переглядываясь. Музыка оборвалась.
Слуга, спеша по лестнице, поскользнулся от страха, упал. Но не стал даже жаловаться на боль — на четвереньках вскарабкался на верхнюю площадку и, задохнувшись, остановился перед узорчатой дверью. Поклонился, прошептал:
— Господин находится внутри.
Узорчатая дверь была плотно закрыта. За ней доносились приглушённые переливы струнных, изредка вплетённые в женский смех и кокетливую болтовню.
Вэй Шао остановился перед порогом. Несколько мгновений — тишина. Затем он внезапно поднял ногу — и с резким грохотом вышиб дверь.
У самого входа сидели две музыкантши. Их тут же сотряс вопль: они вскрикнули, отшатнулись, прижав к себе пипу, в ужасе глядя на внезапно ворвавшегося мужчину. Высокий, красивый, с резкими чертами — но лицо его в этот миг было мрачнее грозовой тучи, глаза — словно раскалённые угли, неотрывно впивались в дальний угол комнаты, в лежащего на ложе человека.
На софе, полулежа, покоился Вэй Янь. Одежда на нём была аккуратной, но глаза закрыты — похоже, он спал, пьяный. Перед ним стоял низкий столик, заставленный наполовину пустыми чашами. На полу валялись опрокинутые сосуды с вином, по комнате витал густой, пряный запах.
По обе стороны от него сидели две молодые женщины: одна — в алом, другая — в жёлтом, полураздетые, с разрумянившимися щеками, смеющиеся, раскованные. Только что они весело что-то обсуждали, кокетничая, но, когда дверь с треском распахнулась — их смех замер.
Они обернулись — и замерли с округлившимися глазами.
Комната внезапно наполнилась молчанием. Всё, даже музыка, исчезло из воздуха, как вода, с шумом втянутая в воронку.
Вэй Янь открыл глаза. Бросил взгляд на дверной проём, где стоял Вэй Шао. В его лице не было ни удивления, ни тревоги — лишь усталая отрешённость. Он медленно приподнялся и сказал:
— Сегодня столько всего… Что привело второго брата ко мне?
Вэй Шао ответил холодно:
— Пойдём со мной.
Он не стал ничего объяснять. Просто развернулся и вышел.
Вэй Янь несколько секунд сидел, словно окаменев. Потом оттолкнул от себя обеих девушек, поднялся с ложа. Когда ступил на пол, пошатнулся — вино давало о себе знать. Девушка в алом вскочила, чтобы поддержать его, но он оттолкнул её, сделал шаг сам, держась за стену.
Они вышли один за другим из Лочжун-фана. Сели на коней. Вэй Шао поехал первым, направляясь на восток. Вэй Янь последовал за ним молча.
Они проехали за город, мимо восточных ворот, затем всё дальше и дальше — за десяток ли. Даже храм Цзинь-му, стоящий у дороги, остался позади.
Наконец, впереди открылось голое поле, безлюдное, широкое.
На западе, в далёком ночном небе, поднималась тонкая дуга молодой луны — бледной, синеватой. Вокруг царила тишина, почти призрачная. Только ветер, проходя по травам, шуршал у самых ног.
