С первыми лучами солнца ворота усадьбы раскрылись настежь, красные ленты струились по карнизам, по стенам — бумажные фениксы, кисти, золотые знаки счастья. Народ, узнав о свадебном выезде дочери правителя, оделся в лучшее и стекался с четырёх сторон — провожать.
Сяо Цяо ещё до рассвета омылась в лепестковой воде. Потом, как велит обычай, распустила волосы и стояла, как родилась — без одежды, в ожидании ритуального облачения. Ей было всего четырнадцать. Её фигура ещё не успела обрести полноту взрослой женщины, но юная свежесть и округлость линий — нежная, не от мира сего красота — уже прорисовывались в каждом изгибе.
Гладкая белизна её кожи сияла в утреннем свете, словно тонкий иней над снегом, слепя глаза. Это было то мимолётное совершенство, что принадлежит лишь мгновению, когда весна касается зимы.
Служанки и почтенные матроны обступили Сяо Цяо, облачая её шаг за шагом, словно лепили из шёлка и нефрита живую невесту. Сначала — нижняя одежда из багряного сукна, поверх — тёмные верхние одеяния, затянутые широким поясом, закрытые передником. У пояса — нефритовый подвес. На ноги — тончайшие шёлковые носки и деревянные башмачки с загнутыми носами. Чёрные волосы собрали в высокий узел, закрепили шпилькой, украсили жемчужным цветком и трепещущими вуалями-бую, что колыхались при каждом движении.
Когда облачение завершилось, перед ними предстала не юная девочка, а настоящая дочь благородного рода — хрупкая, как ветвь ивы, прелестная, как утренняя луна, исполненная кроткой грации, но и несомненного величия. Прислужницы, взглянув — ахнули в один голос, восхищённо перешёптываясь.
Госпожа Дин подошла и взяла Сяо Цяо за руку. Её ладони были теплы, но слабые от волнения. Склонившись к девушке, она начала долго и тщательно напутствовать — о приличиях, о том, как вести себя в чужом доме, как угождать свекрови, как молчать, когда хочется говорить.
А затем вдруг замолчала.
Вгляделась в Сяо Цяо… и глаза её медленно затуманились влагой.
— Маньмань… — прошептала она. — Я знаю, в сердце ты не сердишься на А Фань. Она, может быть, и не так неправа — ушла, и тем спаслась. Но вся тяжесть теперь легла на тебя. Ты замужем вместо неё. За двоих… За это… пусть я поблагодарю тебя от имени твоей сестры.
Она сжала её руку крепче.
— Вы всегда были близки… Если когда-нибудь ты узнаешь, где она — только скажи мне. Одним словом. Я никому… ни словом, даже мужу. Только дай знать — чтобы я могла спать спокойно.
Сяо Цяо молча улыбнулась, сдержанно, но светло — и всё обещала.
…
Наконец, в назначенный час, в сопровождении служанок, она вышла в передний зал.
Там её уже ждали отец — Цяо Пин, и дядя — Цяо Юэ. Лишь младший брат Цы, всё ещё возмущённый, так и не появился.
Лицо отца было печальным — горечь в каждом взгляде, в каждой складке у рта. Даже дядя, несмотря на решимость, не смог скрыть странного напряжения — он подошёл и произнёс несколько обычных слов о покорности, почтении к новому дому, служении свёкру и свекрови.
Сяо Цяо поклонилась. Потом повернулась к отцу. Тот молча смотрел на неё.
Она с трудом сдерживала слёзы. Но не расплакалась. Не позволила себе.
Склонилась — и опустилась в глубокий, долгий земной поклон перед ним.
Когда Цяо Пин помог дочери подняться после последнего поклона, за дверями раздался стройный гул труб и барабанов — музыка возвещала: час настал, пора невесте покидать отчий дом.
Но Цяо Пин всё ещё не отпускал её руки. Он держал её за локоть так, словно если отпустит — потеряет навсегда. В глазах его застыла боль, которую уже не могли скрыть ни статус, ни долг, ни ритуал.
И тогда к ним с лёгкой улыбкой подошёл советник Чжан Пу, тот самый, кто во многом стал архитектором этой свадьбы. Сложив руки перед грудью, он с учтивым наклоном сказал:
— Хоу Вэй — человек талантливый и храбрый, о нём слава по всей Поднебесной. Союз с ним — истинное благословение для вашей дочери. Почему же вы, уважаемый, так неохотно отпускаете её?
Все взгляды обратились к Цяо Пину. Ему ничего не оставалось, как скрыть волнение. Он крепко сжал руку дочери в последний раз… и медленно отпустил.
Сяо Цяо мельком взглянула на Чжан Пу.
Она знала: за то, что он столь ловко уладил дело с заменой невесты, дядя щедро его наградил — выдал двести золотых, двух наложниц. Тот нынче ходил с лицом, полным довольства, словно сам породнился с родом Вэй.
И хоть разум говорил: он всего лишь делал своё дело, всё же где-то в глубине оставалась заноза — обида на то, как ловко её, живого человека, посчитали в политической смете.
Сяо Цяо ничего не сказала. Только, делая шаг к выходу, будто случайно подошла чуть ближе. Подол её роскошного платья плыл, скрывая движение.
И в этот самый миг — точно, метко — её обутый в деревянные башмачки каблучок с тихим, но выразительным нажимом опустился на ногу Чжан Пу. Прямо на костяшки пальцев.
Тот вздрогнул. Лицо дёрнулось, но он не проронил ни звука. Только поклонился ещё ниже, с натянутой улыбкой:
— Да будет брак долог и счастлив, да принесёт он благородных потомков…
Подошва её деревянных башмачков была твёрда, как камень. Сяо Цяо вложила в этот шаг всю силу, что накопилась за эти дни. Удар пришёлся точно — и совсем не был лёгким.
Чжан Пу почувствовал, как в ногу будто вонзилось лезвие. От неожиданности он выдохнул короткое «Ай!» — и только потом, подняв глаза, увидел: Сяо Цяо смотрит на него с безмятежной улыбкой.
Он всё понял.
А потом — заметил, как люди в зале стали оборачиваться, кто с удивлением, кто с лёгким укором: как посмел советник выдать столь недостойный звук в такую минуту?
Он поспешно сгорбился, выдавил из себя натянутую улыбку, сдержал гримасу боли и, кивнув, с виноватым видом отступил назад. Лишь позже, когда никто не видел, он снял обувь и глянул — палец распух, налился синевой, и потом болел ещё трое суток.
