Мысли снова и снова возвращались к тому, как он стоял в ручье — обнажённый, уверенный, спокойный. Лунный свет скользил по его плечам… и Да Цяо чувствовала, как щёки её снова разгорелись. Но теперь тепло расходилось и дальше — по шее, по груди, по всему телу.
Она затаила дыхание. Прислушалась.
Он… не спит.
Она различила, как он перевернулся на бок, как зашуршала солома под его телом.
И тогда, почти не дыша, она села. Сбросила одеяло, босиком прошла до порога, где ещё не было двери, и тихо сказала в темноту:
— Мне… немного холодно.
…
Би Чжи и сам не спал.
Он редко спал спокойно в последнее время. На самом деле — почти каждую ночь он лежал с открытыми глазами, даже если внешне казался погружённым в сон.
Он увёл её — дочь дома Цяо, дивную, хрупкую, утончённую, словно небесное создание. Он знал, как трудно ей даётся это бегство. Сначала им пришлось скрываться от погони, уйти далеко, в никуда. Никакого пристанища, никаких гарантий. Иногда — ни храма, ни сарая — только земля под открытым небом. Дикие звери. Разбойники. Солдаты. Мир за пределами стен — жесток.
Он знал, на что обрёк её, когда взял за руку и увёл. И потому… даже если не мог дать ей покоя и дома, должен был хотя бы подарить защиту.
Все эти ночи он был её щитом.
Её зверем.
Её стражем.
Он убивал. Быстро, без сомнений. Убивал тех, кто смотрел на неё слишком долго. Тех, кто пытался приблизиться. Тех, кто, может быть, только собирался.
Он был беспощаден. И насторожен. Каждую ночь.
Стоило только послышаться шороху — и его глаза тут же открывались.
Он смотрел — и только когда убеждался, что она спит рядом, спокойно, свернувшись калачиком — только тогда отпускал дыхание.
А теперь…
Теперь у них есть крыша.
Свой угол.
Пусть скромный — но настоящий. Укрывающий от ветра и дождя.
И когда она смотрела на него — с тем невинным восхищением, которое не скроешь…
Он чувствовал радость.
И вместе с ней — вину.
Эти месяцы бегства многое в нём изменили.
Мир, в который он увёл её, был не тем, каким она знала его в мечтах. Этот мир не знал ни правды, ни справедливости. Только грубую силу. Только закон сильного, давящего на слабого. Только острый клинок и чуткое ухо.
Если он хочет уберечь её — ему нужно стать сильнее.
Гораздо сильнее.
То, что у них есть сейчас — это лишь начало. Это не тот мир, который он хочет ей подарить.
Она заслуживает большего.
Более тёплого дома. Более мягкой подушки. Более мирного будущего.
Он лежал с закрытыми глазами, но в голове одна за другой всплывали мысли, которые он никогда не произносил вслух. Его страхи. Его желание быть для неё стеной. Его молчаливые клятвы.
И вдруг — едва слышный шорох.
Он сразу уловил движение: лёгкие шаги босых ног. Потом — её голос, тихий, почти неуверенный:
— Мне немного холодно.
Он вздрогнул. Вскочил с соломенной подстилки.
Холодно…
Всё ещё ранняя весна, в горах ночи по-прежнему студёные. А она хрупкая. Её тело привыкло к шелковым подушкам и каминному теплу.
Рядом у него не было даже приличного одеяла — лишь старая, облезлая оленья шкура да пара курток.
Сжав зубы от стыда, он поднялся, нащупал лампу и зажёг тусклый огонёк.
— Сейчас, — сказал он хрипловато. — Я принесу тебе ещё одежду. Ложись обратно…
Но она не двигалась. Лишь смотрела на него.
Он заметил, как странно блестят её глаза, как вспыхнули румянцем щёки. Свет лампы был тусклым, но он почувствовал перемену — как запах тёплого молока, разлитого в ночи.
Что-то подсказывало ему: она изменилась.
И вдруг — её голос.
Мягкий. Уклончивый. Теплее всякой одежды.
— Мне хочется, чтобы ты просто обнял меня. Так, может быть, мне станет теплее…
Она произнесла это тихо — едва слышно, будто сама испугалась своего желания. И в следующее мгновение, не давая ему возможности ответить, подалась вперёд и потушила пламя лампы на его ладони.
Тьма снова окутала хижину. Такая густая, что невозможно было разглядеть ни силуэт, ни руку перед собой. Только дыхание… его и её — всё чаще, всё ближе.
И вдруг Би Чжи, словно не в силах больше сдерживаться, отбросил лампу и резко схватил её за руку. Не сказав ни слова, вывел её наружу.
Они встали под высоко висящей над вершинами гор полной луной. Свет был молочный, прозрачный, он окутывал их двоих, как серебристое покрывало.
— Я правда… могу? — спросил он, хрипло, почти боясь услышать ответ.
Да Цяо чувствовала жар его ладони, и сердце у него стучало так громко, будто гремел барабан.
Она с тихой, смущённой улыбкой ответила:
— Разве не так… все вокруг нас думают? Старик Ван, его внук… Для них мы — муж и жена.
Би Чжи больше не колебался.
Он опустился на колени — и она вслед за ним. Вместе они трижды поклонились луне — как предкам, как миру, как символу судьбы. После этого он прижал её к себе и быстро вернулся в хижину, неся её на руках.
Осторожно опустил её на скрипучую деревянную кровать.
В темноте хижины раздались едва слышные звуки — сдержанные, немного прерывистые, будто пронизанные и болью, и сладостью. Они медленно растворялись в журчании горного ручья за плетнём.
Би Чжи будто черпал силу из самой земли. Его горячее тело тяжело прижималось к её хрупкому, словно сливаясь с ним. Капли пота скатывались с его загорелой кожи, ласкали её белоснежные плечи, шею, грудь…
А когда всё наконец затихло — он всё ещё держал её в объятиях.
Нежно. Надёжно. Как сокровище.
Да Цяо прижалась щекой к его груди. И беззвучно заплакала.
Это были слёзы счастья.
Но и слёзы вины.
— Я вдруг вспомнила свою матушку, — прошептала она. — Как она там, одна?.. Думает ли она, что я погибла?
— Я скучаю по моей Маньмань, по сестрёнке, — продолжала она после паузы. — Раньше я злилась… но теперь понимаю, что она, наверное, тогда просто солгала мне. Что вовсе не хотела замуж за хоу Вэя … Интересно, как у неё теперь жизнь?..
Би Чжи ничего не ответил.
Он просто крепче прижал её к себе. Молча.
И не отпускал.
