Вечером, едва переступив порог, Цзян Жэнь будто второе дыхание обрёл. Уткнулся в учебники, словно гнался за последним шансом, будто ему в кровь впрыснули чистый адреналин.
Современные стихи дались ему с трудом, но он справился. Ночь пролетела без сна. А вот когда дошло до классической прозы, началась настоящая борьба. Эти «чжи-ху-чже-е» (старинные служебные связки) будто скребли мозг наждаком и путались на языке, как занозы.
К счастью, в тетрадях Мэн Тин были подробные пометки: транскрипции, разборы, ударения. Он читал снова и снова, надеясь, что ритм и звучание когда-нибудь сами осядут в памяти.
Днём Цзян Жэнь тоже учил.
Пока учитель писал что-то у доски, он склонял голову над столом, шепча еле слышно. Губы двигались в беззвучной мантре, словно заклинание.
Хэ Цзюньмин, заметив это, наклонился и уловил обрывок:
— «Горы здесь и ущелья, бамбук — тонкий, лес — густой. Потоки текут, сверкая, как лунный свет…»
— Цзян, брат, с тобой всё в порядке? — не удержался он. — Не перегрелся?
Выучить за один раз десять сложных текстов — задача почти абсурдная. Он и за обедом мысленно повторял эти тяжёлые, неуклюжие фразы.
Но, что странно, в этом не было ни усталости, ни раздражения.
Он боялся только одного, что Мэн Тин отвернётся от него. Между ними был уговор: если он справится, она не исчезнет без объяснений.
Хэ Цзюньмин, конечно, ничего об этом не знал. Он только покосился с подозрением:
— Не иначе как стихи сочиняет кому-то. Такой вдохновлённый стал.
Фан Тан поддакнул:
— Надо бы ему сборник подарить. Пусть разбирается.
— Да уж, — вздохнул Хэ Цзюньмин. — С отличницей мутить — дело тонкое. Тут без поэзии не обойтись.
На следующее утро на парте Цзяна лежала книжка стихов, презент от его весёлых товарищей.
Он молча открыл её. Полистал. Сначала без интереса, но взгляд его наткнулся на стихотворение: «Когда-то всё было медленным». Что-то внутри защемило.
Помню, в юности
Все были честны.
Сказал, значит сказал.
Утром на вокзал.
На улице темно,
Ни души кругом.
Лавка с соевым молоком
Пускает пар в окно.
В былые дни свет нетороплив,
Медленно шла и лошадь, и почта.
На одну любовь вся жизнь.
Он замер. Перед глазами всплыли те семь дней и ночей в глухом городке под грушевыми деревьями, где он ждал её.
Станция, где вечно сновали люди. Он вставал ещё до рассвета, вместе с хозяином соседней забегаловки, чтобы не пропустить её. Ждал, пока лавки по очереди закрывали ставни. Ждал до холодной ночи, под звёздами, пока не приходилось убирать руки в карманы и плестись домой.
Он никогда об этом не рассказывал.
Да и кому понравится такой почти одержимый? Кто захочет, чтобы её так… безумно ждали?
А он ждал. И знал: одной жизни хватит на одну любовь.
Он закрыл сборник и убрал в парту.
Май подкрался незаметно.
Сунь Циньцинь, обычно тихая и собранная, не выдержала и расплакалась прямо перед Мэн Тин. Она сквозь слёзы протирала очки и всхлипывала:
— Старшая… я не могу больше. Правда не могу. Я не хочу его учить. А если учительница будет ругать?
— Что случилось? — Мэн Тин протянула ей салфетку.
Циньцинь всхлипнула ещё раз и выдохнула:
— Он… ничего не знает. Даже с транскрипцией путается. А химические элементы для него, как на китайском… ну, ты поняла.
Мэн Тин слабо улыбнулась. Она понимала её.
Прошло десять дней, а результатов почти не было. Цзян всё ещё не выучил тексты, а уроки с Циньцинь шли как по минному полю.
— Я его боюсь, — почти прошептала девочка. — Он сидит, молчит, как камень. На вопросы — или «угу», или «неа». Лицо… угловатое, взгляд тяжелый. А шрам на лбу… да он и сам страшный.
С каждым словом её голос становился тише. Словно язык цеплялся за нёбо. Объяснять в такой обстановке — пытка.
Мэн Тин всё понимала.
Дальше так продолжаться не могло.
— Пойдём к учительнице, — решительно сказала она.
— Сейчас?.. — Циньцинь всхлипнула, вытирая глаза.
