Сяо Цяо влилась в дом Вэй не так давно. Госпожа Сюй относилась к ней с явной добротой, а с самим Вэй Шао… в последнее время отношения начали меняться, теплеть. Но это касалось только её как женщины, как супруги.
Она теперь — жена Вэй Шао, не дочь дома Цяо.
А это — огромная разница.
Принять невестку — одно. Принять её род — совсем другое. И, как ни крути, она знала: для семьи Вэй её родня — всё ещё чужая кровь.
Сейчас, когда брат был уже в пути, возможно, уже подъезжал к границам Ючжоу, она вновь и вновь возвращалась к одной мысли:
А если бы старшая госпожа Сюй не заговорила сегодня первой?
Если бы сама Вэйская семья не открыла дверь — должна ли она была попросить? Намекнуть? Сделать вид?
Конечно, посланники — это формальность. Их без проблем разместят в постоялом дворе. Но её родной брат? Ехать столько дней, прийти к ней — и остаться в гостинице?..
Если бы так случилось в самом начале, когда она только приехала — она бы поняла. Промолчала. Перетерпела.
Но сейчас, после всего…
Это уже было бы слишком.
Не то чтобы она боялась «позора». Но в глубине души она чувствовала: если её брату не откроют ворота этого дома, то значит — и ей самой в этих воротах нет места по-настоящему.
То, что госпожа Сюй сама заговорила о брате — и, более того, уже всё предусмотрела, — глубоко растрогало Сяо Цяо.
Она сдержанно, но искренне поблагодарила.
Госпожа Сюй мягко улыбнулась:
— Твой брат — это ведь и младший шурин для Чжунлиня. Все вы — теперь одна семья, — произнесла она почти буднично, но в этих простых словах было больше признания, чем во всех ритуалах.
…
Когда Сяо Цяо вышла из северного крыла, сердце её было светлым, как будто в ней растаял старый лед. Даже боль в теле, ещё недавно сковывавшая движения, теперь казалась приглушённой, далёкой.
Она направилась в восточное крыло.
Здесь всё было по-прежнему. Тот же сад, та же тишина — и та же, неизменная, как холодок от окна, линия губ госпожи Чжу.
Ещё не переступив порог, Сяо Цяо уже чувствовала: настроение в доме дрожит, как струна, перетянутая до предела.
Как всегда, лицо госпожи Чжу было каменным. Холодным, вежливым, недружелюбным.
Сегодня — даже хуже.
Они, конечно, все знали, что вернулся Вэй Шао. Все знали, что прошлой ночью свеча в западном крыле горела почти до рассвета. Все знали, что означал этот свет.
И госпожа Чжу… знала.
Сяо Цяо сдержанно поклонилась. На большее не надеялась — и не ждала. К счастью, на этот раз госпожа Чжу ограничилась только своей ледяной мимикой, не обронив ни слова.
Сяо Цяо уже почти собиралась уходить, как вдруг заметила ещё одну фигуру в комнате.
Старуха, согбенная, с острыми скулами и бледным лицом — тётушка. Госпожа Цзян.
Она исчезла с тех пор, как сломала ногу. С тех пор её не видели — а сегодня она здесь, как ни в чём не бывало, сидит в углу на подушке, греет пальцы о чашку чая.
Это было неожиданно.
Сама не знала почему, но каждый раз, стоило ей только увидеть старую Цзян, в голове тут же всплывал один и тот же образ — мамаша Жун[1] из древнего дворцового романа. Та же манера смотреть исподлобья, тот же ледяной голос, тот же всепроникающий контроль, от которого хочется расправить плечи и… исчезнуть.
Одна госпожа Чжу чего стоила. А уж если к ней в пару — эта «мамаша Жун»…
Можно не объяснять, почему Сяо Цяо терпеть не могла приходить в восточное крыло.
Но хуже всего было то, что госпожа Чжу, зная всё это, словно нарочно не упускала случая показать власть.
В отличие от старшей госпожи Сюй, которая, понимая все тонкости, давно освободила молодую жену от утренних формальностей, госпожа Чжу словно наслаждалась этим ежедневным ритуалом: как Сяо Цяо входит, склоняется, выпрямляется, как ей холодно улыбаются, как над ней витает тяжёлое, густое молчание.
Будто каждое утро — повод напомнить: ты тут не своя.
Сегодняшнее утро не стало исключением.
Покончив с утренним поклоном, Сяо Цяо поднялась, отвела взгляд от старухи Цзян, которая всё это время буквально сверлила её глазами, и молча вышла.
Солнце ещё только поднималось над карнизами, день был впереди — и он, наконец, принадлежал ей.
Она вернулась в западное крыло. Тишина. Свои покои. Ожидание вестей. Тёплый чай и слабый свет.
То, что осталось от утра — она проведёт по-своему.
Во время прошлых торжеств по случаю дня рождения старшей госпожи Сюй Сяо Цяо подарила ей свиток с переписанным ею буддийским писанием. Тогда она впервые заметила: старшая госпожа часто берёт тот свиток в руки, открывает, читает про себя, иногда даже шевелит губами — явно читает вслух в полголоса.
Но Сяо Цяо помнила, что тот текст она писала ещё у себя в родительском доме. Бумага была тонкая, тушь — светлая, а почерк мелкий, утончённый, в девичьем вкусе.
Для зрения старшей госпожи Сюй, которому уже было нелегко, буквы, пожалуй, были слишком малы.
И потому, ещё несколько дней назад, Сяо Цяо решила переписать всё заново — более крупно, разборчиво, аккуратно, с уважением и трепетом. Работу она уже начала. И вот теперь, чувствуя особую благодарность после утреннего разговора, снова взялась за кисть.
Она закатала рукава, молча приготовила тушь, села и склонилась над чистым листом.
Солнце медленно поднималось за резными решётками окон. Воздух был прохладным, неподвижным, пахло бумагой и чернилами.
В полдень Вэй Шао так и не вернулся.
Сяо Цяо поела одна, немного полежала с закрытыми глазами, но не уснула по-настоящему. Вскоре снова села за стол. Работа — светлая, ровная, наполненная смыслом — убаюкивала лучше любого сна.
Когда закончила очередной отрывок, нужно было написать вводный заголовок более крупным почерком. Она потянулась за кистью, но та, что лежала под рукой, уже ощутимо потрепалась, волоски у неё сбились, линии шли неровно.
Нужна была новая. Крупнее. Гладкая. Тяжелее на нажим.
[1] Такой термин характерен для китайской культуры, особенно в исторических и семейных романах. В китайском оригинале это может быть, например, 荣妈妈 (Róng Māma) — то есть мама Жун, или мамаша Жун.
