Когда Доу Чжао получила приглашение, она сразу пошла посоветоваться с Сун Мо.
— А если я не пойду? — спросила она, тихо глядя на него.
Несмотря на то что во дворце ей поставили точный диагноз, срок был ещё мал, меньше трёх месяцев. Ни родственникам, ни даже большинству прислуги в доме они пока не сообщали. Знали только тётушка и Чжао Чжанжу, и та с радостью и усердием баловала её до крайности: вкусная еда, тёплые настои, шёлковые подушки, свежие фрукты.
Доу Чжао совсем не хотелось двигаться — да и к чему было?
Каждый день она теперь ела — спала — вышивала — снова спала, и в этом было тихое, ни с чем не сравнимое счастье.
— Всё-таки лучше сходить, — мягко сказал Сун Мо, принимая из рук служанки фарфоровую чашку с тёплой кашей из ямса, лилии и ягод годжи, и аккуратно подал её Доу Чжао.
— Это сама старая госпожа Лу попросила твоего дядю передать моему отцу, — пояснил он. — А вдобавок… упомянула и принцессу Ниндэ.
— Да знаю я… — проворчала Доу Чжао, отпивая из ложки, — просто не хочется никуда идти…
В этот момент она напоминала маленькую упрямую девочку, которая не хочет вставать с тёплого циновочного матраса. Смешная, слегка капризная, настоящая.
И Сун Мо улыбнулся — не только губами, но и взглядом, полным тихой привязанности.
— Тогда так, — сказал он, — ты поедешь в дом гуна Цзинь, всё перетерпишь, а я… вечером сыграю с тобой в вэйци.
Глаза Доу Чжао засияли. Они вдруг напомнили ему огранённый сапфир, тёплый и глубокий, как вечерний свет на воде.
Сун Мо почувствовал, как что-то в груди стало тёплым и тихо расплылось. Ему нравилась такая Доу Чжао — мягкая, живая, игривая, такая, с какой хочется быть каждый день. Он вспомнил, как в повозке она смотрела на него… — не с опаской, не с долгом, а с чистым чувством, которое не нуждается в словах.
Он поднял руку и, легко коснувшись её щеки, с мягкой улыбкой сказал:
— Будь умницей, посиди там с ними, поведи себя как следует — а я потом обязательно приеду за тобой.
Голос его был низким, тёплым, с ноткой шутливой нежности.
Доу Чжао рассмеялась:
— Вот ещё! Не обманывай! День рождения у госпожи гуна Цзиня — ты ровно на поколение младше, тебе самому надо идти поздравлять. А ещё обещаешь приехать за мной? Слова красивые, да ты сам туда приедешь с поклонами и поздравлениями!
— Мы всего лишь появимся и сразу уедем, — спокойно, как ни в чём не бывало, проговорил Сун Мо. — А если я не пришлю людей забрать тебя… ты разве сможешь уйти?
— Лукавый! — фыркнула Доу Чжао и метнула в его сторону укоризненный взгляд.
Этот взгляд был как рябь по тёплой воде — мягкий, едва заметный, но волнующий. Уголки её глаз блестели, будто в них отразилось всё лето.
Сун Мо ощутил, как в груди у него щекочет, будто пёрышко коснулось сердца. Он наклонился ближе, а взгляд его скользнул вниз, и остановился дерзко, почти вызывающе.
— Как можно называть это лукавством? — прошептал он, не отрывая взгляда от соблазнительных линий её груди. — Я просто переживаю. На пиру будет всё: жирное, острое… А ты, как всегда, поешь не то — и потом страдаешь.
— Тётушка велела мне чайный лист за щёку положить, — пробормотала Доу Чжао, упрямо отводя взгляд, но под палящим, жадным взглядом Сун Мо лицо её вспыхнуло, как под утренним солнцем.
— Ты… ты вообще меня слушаешь? — выдохнула она с игривым упрёком, — Куда ты смотришь?
Он наклонился к самому её уху. Его дыхание обдало кожу, и голос стал хрипловато-нежным:
— Давно не видел. Соскучился. Так хочется… просто посмотреть.
О, он и впрямь был невыносим!
Лицо Доу Чжао вспыхнуло, как если бы кто-то разлил по щекам горячее вино. Но, взглянув на чуть изогнутые уголки его рта, на светлую усмешку, она не устояла.
Глаза её сверкнули — и, мягко, как кошка, склонившись ближе, взяла его за ухо и нежно прикусила, а пальцы уже привычно расстёгивали его ворот:
— Ну что ж… хочешь посмотреть? Посмотри.
Лицо Сун Мо вдруг вспыхнуло — не от стыда, а от того, как быстро пламя может вспыхнуть от малейшей искры.
Доу Чжао рассмеялась — тихо, обволакивающе, как шелест шелка на обнажённой коже.
Сун Мо не выдержал. Рванулся к ней, захватывая её губы по-мальчишески резко, но с жаром мужчины, который больше не хочет сдерживаться:
— Думаешь, я не осмелюсь?..
Их губы слились в поцелуе — сначала игривом, затем всё более жадном, как если бы они не виделись вечность.
Смех наполнил комнату, весёлый, искренний, искрящийся, как капли дождя по тёплой крыше.
Но в следующий миг — резкий кашель снаружи. Нарочитый, почти театральный.
— Шоу Гу, уже поздно, — прозвучал знакомый голос тётушки снаружи. — Завтра же в дом гуна Цзинь. Пора отдыхать.
Смех в комнате разом стих, словно кто-то натянул занавес.
— Знаю, — ответил голос Доу Чжао — уже ровный, как гладь замёрзшего пруда. — Уже ложусь.
Тётушка, улыбаясь, вернулась к себе.
А в комнате… снова раздался тихий, звякающий, как серебряный браслет, смех.
Сун Мо раскинулся на постели, тяжело выдыхая, глядя в потолок.
— Ты — наказание, — пробормотал он, хрипло усмехаясь.
Доу Чжао, всё ещё раскрасневшаяся, медленно скользнула к нему, прижавшись боком, как кошка, и, будто случайно, провела пальцами по его груди, скользнув под одежду.
— Благословение, — прошептала она, — а не наказание.
И поцеловала его в щеку, мягко, но с таким намёком, что кровь у него тут же закипела.
Он схватил её за руку, но не грубо, а ласково, поднося её пальцы к губам:
— Я же только дразнил тебя…
Он сел, будто хотел встать и сбежать от собственного желания, но она обняла его сзади, прижалась щекой к его плечу.
— Правда? — выдохнула она, дразня его дыханием на ухо. — А если я скажу, что сегодня читала… ту самую «Цветочную павильонную» книгу? Всю-всю… очень внимательно.
Он не дал ей договорить.
В следующее мгновение он уже накрыл её собой, дыхание стало тяжелее, как предгрозовое небо над полем.
Комната снова наполнилась смехом — не сдержанным, а волнующим, прерывистым, как у влюблённых, которые позволяют себе быть беззащитными. За смехом последовали полушёпот, жаркие вздохи, мягкие упрёки, сказанные сквозь поцелуи.
А снаружи, над домом, первое небо зимы рассыпалось звёздами — будто женский взгляд, влюблённый и игривый, чуть прищуренный, пряча под ресницами своё тайное счастье.
