Я сразу узнала голос этого человека в белом. Именно с ним я столкнулась в тот день у чайного склада.
Он тоже посмотрел на меня и улыбнулся:
— Так вот она, Императрица? — сказал он и, повернувшись к Сяо Хуаню, добавил: — К слову, после той встречи с государем мне уже доводилось видеть госпожу Императрицу.
«Видеться?» — мелькнуло у меня. Он обращался к Сяо Хуаню, но не называл себя ни «смиренным слугой», ни «простолюдином», а говорил «я» в вежливой форме [在下, zàixià, цзайся], которым дозволено именовать себя лишь боковым ветвям рода Сяо, потомкам, удостоенным особой милости императора Тайцзуна.
Сяо Хуань, опершись о ствол дерева, медленно поднялся. Двигался он осторожно, будто боялся спугнуть невидимую боль. Наклонив голову, он тихо кашлянул, но голос его прозвучал ясно, слово за словом:
— Неужели и нескольких дней подождать не мог… Чу‑ван?
Человек в белом рассмеялся, прищурил длинные фениксовые глаза, и в их уголках мелькнуло тонкое, почти прозрачное веселье.
Его зрачки были цвета далёких гор — густого, дымчатого нефрита. В глубине их таилась пустота, в которую хотелось без остатка погрузиться, как в бездонное озеро. Лицо же — чарующе прекрасно, будто создано самой природой для соблазна. Если Сяо Хуань лишь изредка, распустив волосы, невольно становился чуть женственно‑прекрасен, то этот человек был рождён с демонической прелестью: в каждом изгибе бровей, в каждом взгляде — врождённая, неотразимая мягкость. Небо, казалось, само одарило его лицом, способным губить сердца.
Он был Чу‑ван Сяо Цяньцин — тот самый, о чьей красоте слагали легенды ещё в его юности. Говорили, жители Чу готовы были трое суток ждать на дороге, лишь бы увидеть, как проедет его колесница. Толпа тогда заняла всю дорогу — зрелище, достойное летописей.
Сяо Цяньцин тихо усмехнулся, голос его был чист и спокоен:
— Да, не мог. А вдруг государь не умрёт сам? Тогда на чьём троне мне сидеть?
Сяо Хуань не ответил. Он всё так же держался за дерево, опустив голову; плечи его, несмотря на видимое спокойствие, мелко дрожали.
Я, не выдержав, выкрикнула:
— Ван, покинувший удел без императорского указа, приговаривается к смерти! Сяо Цяньцин, ты осмелился на измену!
Пусть слова мои звучали глупо и беспомощно, но каждое из них давало Сяо Хуаню ещё миг, чтобы восстановить дыхание и внутреннюю силу.
— Что? — Сяо Цяньцин усмехнулся, в его глазах мелькнуло лёгкое изумление, и он, приподняв уголки губ, сказал: — Государыня, вы, должно быть, сошли с ума?
— Думаешь, одному тебе удастся вырваться из запретного дворца, где стража на каждом шагу? — я сжала кулаки и повысила голос. — Даже если убежишь, с той минуты ты уже не ван, а мятежник, преступник, обречённый на смерть. Одумайся, брось «Царственный ветер» и отойди от государя!
Сяо Цяньцин рассмеялся, глаза его блеснули, как шёлк:
— Проигравший всегда мятежник. А если победа за мной — этот дворец станет моим. — Он чуть приподнял губы. — И ты тоже, любительница переодеваться в служанку. Хоть и не красавица, но, может, из прихоти оставлю тебя при себе подметать полы.
— Думаешь, я стану служить тебе? — я холодно усмехнулась. — Кроме Сяо‑дагэ никто на свете не достоин, чтобы я ему прислуживала.
— Верная, значит, — лениво заметил Сяо Цяньцин. — Так вот оно, «одна любовь на всю жизнь»?
— Мне всё равно, как ты это называешь, — ответила я. — Я люблю Сяо‑дагэ, и ради него готова на всё. Вот и вся причина.
Нос защипало, глаза защекотало слезами. В боковом свете я увидела, как Сяо Хуань, опершись о дерево, поднял голову и, несмотря на боль, улыбнулся мне.
Глупец! Я стараюсь выиграть ему время, а он ещё смеётся… глупец!
Щёки стали влажными. Я не заметила, когда снова заплакала. Стыдно.
Сяо Цяньцин тихо фыркнул, будто развеселился:
— Не надейся, что государь восстановит дыхание. Даже если бы он был невредим, я всё равно победил бы.
— Болтун! — я резко вскинула брови. — Если ты так уверен в себе, зачем устраивал ловушку? Боишься его, вот и всё!
— Говори что хочешь, — он не рассердился, лишь небрежно указал мечом на командира Ши. — Передай Императорской Матери: пусть слушается моих приказов. Иначе… — он усмехнулся, — ветвь Сяо рода Чжуцзюэ сегодня оборвётся.
Лицо командира Ши побледнело, жилы вздулись, но он не двинулся.
— Ши Янь! — Сяо Хуань, едва держась на ногах, тихо окликнул его.
Тот понял: государь велит не геройствовать, а спешить к Императорской Матери. Он склонил голову:
— Слушаюсь, — и, не оглядываясь, выбежал из двора.
Сяо Цяньцин проводил его взглядом и усмехнулся:
— Государь — человек разумный.
Грудь Сяо Хуаня тяжело вздымалась.
— Чу‑ван слишком любезен, — тихо ответил он.
Ли Хунцин подошёл, опустился на одно колено:
— Повелитель, как поступить с Императрицей?
Сяо Цяньцин улыбнулся:
— Ли Хунцин, ты ведь когда‑то просил пощадить её, и я согласился. Но смотреть на неё не могу — вырви ей глаза, перережь сухожилия на руках и ногах.
Он говорил это спокойно, будто распоряжался выбросить ненужную игрушку.
Плечи Ли Хунцина дрогнули, он опустил голову:
— Есть.
— Если тронешь её, — вдруг произнёс Сяо Хуань, — можешь забыть о троне.
