Он пытался сдержать страх. Он не хотел, чтобы Вэй Шао видел, как ему страшно. Но… он почувствовал, как этот страх сковал сердце. Он пожалел. Да — он по-настоящему пожалел.
Может быть, Су Эхуан была права. Может, нужно было использовать островитян как заложников… может, тогда он бы ещё мог бежать. Переждать. Восстать.
Мысль об этом только начала прорастать в его сознании — едва оформиться в возможность…
Но она оборвалась.
Острая боль вспыхнула в груди. Вэй Шао без промедления вонзил меч ему прямо в сердце.
Он ощущал всё с болезненной ясностью — как холодный, смертоносный клинок прорезал его одежду, вошёл в плоть, вспарывая живое тело.
— Маньмань… была моей… невестой…
— Поднебесная… принадлежит дому Лю…
Он стоял прямо, не сгибаясь, лицо его побелело, будто вылепленное из глины. Из стиснутых зубов, судорожно, слово за словом, с хриплым дрожанием, вырывались обрывки воли, упрямства, последних убеждений.
Вэй Шао безмолвно смотрел на его исказившееся от боли лицо. Ни тени жалости, ни тени колебания.
Клинок входил между рёбер — точно, аккуратно, медленно — туда, где под костяным сводом билось сердце. Он вёл его, будто знал анатомию наизусть: один дюйм, ещё один… всё ближе к той тёплой, напряжённой плоти, что бешено сжималась в предсмертной панике.
И вот — меч почти коснулся сердечной мышцы.
И вдруг… остановился.
— Лю Янь.
Холодный голос Вэй Шао прорезал пространство — как лезвие, как приговор. Он был ледяным, отстранённым, словно обращался не к человеку, а к прошлому, которое пришло к нему в облике этого смертельно раненого врага.
— Я не смею утверждать, что достоин больше тебя — ни любви Маньмань, ни трона Поднебесной. Но есть одно, чего я никогда не сделал бы: не стал бы ради собственной выгоды, ради амбиций, идти против всего мира и предать родную землю, заключив союз с хунну. Ты называешь себя императором династии Хань… Но в моих глазах ты не стоишь ничего.
— Я сам пересёк море и гнался за тобой сюда лишь потому… что, если не убью тебя собственной рукой — моё сердце не обретёт покоя.
Он не дал словам отзвучать.
С последним рывком Вэй Шао вонзил меч глубоко — лезвие пронзило тело Лю Яня и вышло из спины, вспыхнув на луне алым отблеском.
Лю Янь вскрикнул, сжал грудь обеими руками, пытаясь остановить хлынувшую кровь. Глаза его округлились, губы дрожали, что-то беззвучно шептали, всё тело содрогалось в предсмертной дрожи.
Вэй Шао выдернул меч — горячая кровь хлынула из раны, окатив лезвие и землю. Лю Янь в последний раз вскрикнул, и рухнул навзничь, раскинув руки.
Вэй Шао медленно опустил голову, его лицо оставалось холодным и невозмутимым. Он смотрел, как тело ещё содрогается в последних конвульсиях… пока, наконец, не стихло.
Тогда он закрыл глаза — и впервые за весь бой глубоко выдохнул.
Открыв их вновь, он перевёл взгляд на Су Эхуан, всё ещё сидевшую на земле. Её взгляд встретился с его.
Су Эхуан, с растрёпанными волосами, в платье, перепачканном грязью, всё ещё прижимала к себе плачущего младенца. Под ледяным, неотвратимым взглядом Вэй Шао, она в страхе опустила ребёнка на землю. Затем, не контролируя себя, поползла назад, отползла несколько шагов, с трудом поднялась — и метнулась прочь.
Но путь ей перегородили воины.
Она вдруг зарыдала всхлипывающим, надрывным плачем, опустилась на колени и на четвереньках поползла обратно — к Вэй Шао. Её дрожащая рука, вся в грязи, судорожно вцепилась в его голень.
— Чжунлинь… я знаю, я была неправа… раньше я ослепла, будто потеряла душу… Я делала те отвратительные вещи… но всё это — из-за любви к тебе, разве ты не понимаешь?.. Чжунлинь, ты уже наказал меня сурово тогда, прошу… прошу тебя… ради тех дней, что были между нами… пощади меня…
Она подняла голову. Слёзы струились по искажённому лицу, стекая по золотой маске, тающей на её лице, как символ некогда лживого величия.
Вэй Шао медленно наклонился. Его рука потянулась к её щеке — и внезапно сорвала с неё маску.
Он сжал её в кулаке — и та, изящная, тонкая, из золота и гордыни, в его руке смялась в комок, утратила форму, рассыпалась в бесполезный металл.
Су Эхуан вскрикнула, словно от пощёчины, и в панике прикрыла лицо рукавом.
Вэй Шао не проронил ни слова. Его лицо оставалось бесстрастным. Он раскрыл ладонь — и смятый золотой комок с глухим стуком упал на землю.
Затем он развернулся и, не оглядываясь, решительно зашагал прочь.
— Слушайте внимательно, добрые люди, — возвысил голос Лэй Янь, обращаясь к оцепеневшим жителям острова. — Срединные земли отныне объединены, Поднебесная в единстве, войны больше не будет! Если желаете вернуться домой — вы можете сесть на военные корабли нашего господина и вернуться на материк.
По его приказу солдаты стали снимать верёвки с рук связанных островитян.
Поначалу люди не верили. Они растерянно переглядывались. Но вскоре лица их озарились надеждой. Начался возбуждённый шёпот, и уже через миг они один за другим опустились на колени, кланяясь вслед уходящему Вэй Шао, громко воздавая благодарности.
Они поддерживали друг друга, спешили к своим хижинам, собирали нехитрые пожитки, чтобы вместе с армией отплыть с острова — домой.
Домой, в землю, где, быть может, наконец воцарится мир.
…
Сяо Цяо проснулась среди ночи — внезапно, словно от лёгкого толчка в сердце. В груди закралось смутное беспокойство, будто где-то, далеко отсюда, произошло нечто, что душа уловила раньше разума.
Она пошарила рукой в темноте и нащупала рядом тёплое, крохотное тельце спящей Фэйфэй.
Малышка дышала ровно и сладко, уткнувшись носом в материнскую грудь. Сяо Цяо придвинулась ближе, обняла дочь, как будто инстинктивно стремясь вобрать в себя её хрупкое тепло. Прижалась щекой к мягкому, пушистому затылку — кожа ребёнка была тёплой, гладкой, как шёлк.
Нос наполнился её родным, до боли любимым запахом — сладким молочным духом младенчества, чистым и безмятежным. Сяо Цяо прикрыла глаза, затаив дыхание, чтобы не спугнуть этот хрупкий покой. Сердце, что минуту назад колотилось тревожно, теперь било чуть медленнее — наполняясь умиротворением.
Рядом с дочерью всё казалось вновь на своём месте.
Она не знала почему, но вдруг ясно почувствовала: Вэй Шао скоро будет рядом.
С этой мыслью Сяо Цяо вновь погрузилась в сон, крепко прижимая к себе свою дочь — словно прижимала к сердцу саму жизнь.
