Собираясь уже возвращаться, Сяо Цяо краем глаза заметила, как у края рыночной площади толпится народ. Там, под громкий звон медного гонга и захрипевшие выкрики, средних лет мужик с огрубевшим лицом зазывал прохожих. Подле него стояли рабы на продажу.
Мужчины с распущенными волосами, женщины с примитивно скрученными пучками — по виду все были из западных племён, наверняка захвачены в горах, из цянов. Люди эти стояли с опущенными головами, руки у них были связаны, лица — вымазаны пылью и гарью. Одежда — если это можно было назвать одеждой — едва прикрывала тело. Особенно несколько женщин — они были почти обнажённые, на животах и груди виднелись чёрные, въевшиеся полосы грязи. Вокруг столпилась толпа зевак — одни улюлюкали, другие тыкали пальцами, третьи разглядывали их тела с откровенной похотью.
А сами пленницы стояли, будто окаменевшие. Ни одного взгляда, ни одной слезы. Как бы грубо ни звучали слова вокруг, как бы вульгарно ни шарили взгляды, в их глазах не отражалось ни стыда, ни страха. Только глухая, оцепенелая пустота — как у истёртых, потрескавшихся глиняных статуй.
Цзиньян был административным центром уезда Тайюань — городом с древней историей: когда-то столицей царства Чжао, он стоял в одном ряду с такими знаменитыми северными метрополиями, как Фанъян, Юйян и Синьду. Жителей в нём было множество: помимо ханьцев, здесь также проживали и с древности, ассимилированные цяны и ху.
Цяны — народ с упрямым, выносливым нравом. Женщины их не боялись ни холода, ни снега, даже рожали детей под открытым небом. Они с детства привыкали к тяготам, духом были крепки, в бою — отважны. Смерть на поле брани считали благом, а тихую кончину в болезни — дурным предзнаменованием. Это был действительно смелый и неистовый народ. Однако уже не одно столетие цяны вступали в противоречия с династией Хань. Те из них, кто подчинился, кто был ассимилирован, в новом порядке не добились ни уважения, ни безопасности. Они оказались в самом низу социальной лестницы — в лучшем случае рабами при дворе, в худшем — безымянными слугами на чужих поселениях. Особенно тяжко им пришлось во времена Чэнь Сяня, самовольно захватившего власть в Бинчжоу: десятки лет он использовал цянов как пушечное мясо, без жалости гнал на бойню, а их земли и имущество отбирал подчистую. Жизнь их была невыносима.
Когда Сяо Цяо замедлила шаг, приникнув взглядом к углу площади, где продавали пленниц, управляющий, заметив это, поспешно заслонил её:
— Госпожа, не глядите туда, — тихо проговорил он. — Это всего лишь подлые варварки из цянов. Видно, провинились перед хозяевами — вот и выставлены на продажу. Не стоит марать на них свой взор.
Сяо Цяо нахмурилась:
— Здесь всегда так — открыто торгуют цянскими рабами прямо на городской площади?
Управляющий не видел в этом ничего необычного и ответил, не задумываясь:
— Испокон веков так ведётся, госпожа. Привычное дело.
Сяо Цяо снова бросила взгляд на тех несчастных женщин, чьи лохмотья едва прикрывали тело, но промолчала. Помедлив ещё немного, она отвернулась и пошла прочь. Едва сделала несколько шагов, как сзади вдруг раздался шум. Сяо Цяо обернулась и увидела, как из груды пыли, цепей и тел вдруг вскочил цяньский подросток — лет десяти–двенадцати, не больше. Он яростно бросился вперёд и впился зубами в запястье какого-то ханьца, что уже тянулся погладить грудь одной из молодых девушек, делая вид, будто оценивает товар перед покупкой. Мальчик вцепился изо всех сил, мертвой хваткой, не давая вырваться.
Мужчина завопил от боли, изо рта его вырвался дикий крик. Наконец подоспевшие успели разнять их, но на запястье уже сочилась кровь.
Продавец — тот самый, что барабанил в гонг и выкрикивал цену — взбеленился. Он приказал своим людям прижать мальчишку к земле, а сам выхватил хлыст. С руганью и искажённым от ярости лицом он начал со всего размаха лупить его по спине и голове.
Мальчик не кричал, не умолял. Только стиснув зубы, яростно глядел на обидчиков. Глаза метали искры, в них горела такая злость, что смотреть было страшно. Он громко выкрикнул, коряво, с акцентом, но по-ханьски:
— У нас нет хозяина! Меня и мою старшую сестру схватили, когда мы пасли овец в горах за домом! Эти люди — злодеи! Они нас украли!
Продавец в ярости прекратил хлестать кнутом. Вместо этого он подошёл и со всей силы врезал мальчишке сапогом в голову. Удар был настолько тяжёл, что мальчик сразу застонал, кровь хлынула по виску, а лицо врезалось в утоптанную землю. Мужчина выдохнул сквозь зубы, злобно прорычав:
— Паршивый раб! Посмел рот разевать — я тебе покажу, как языком вертеть!
Он навалился всем весом, вдавив голову ребёнка в пыль, но тот, даже забрызганный кровью, не прекратил дергаться, пытаясь вырваться. Его тело всё ещё сражалось.
А та самая молодая цянская девушка, что до этого сидела в оцепенении, словно глиняная статуя, вдруг сорвалась с места. Пронзительно вскрикнув, она бросилась вперёд и рухнула на колени рядом с мальчиком. Взахлёб рыдая, она ударялась лбом о землю, раз за разом, умоляя пощадить:
— Он ещё ребёнок… Простите его… Мы больше не будем так…
Толпа тем временем продолжала расти — зеваки стекались со всех сторон. Среди них выделялась небольшая группа из четырёх–пяти человек, на первый взгляд — простые местные, ничем не приметные. Но стоило взглянуть чуть внимательнее — и становилось ясно: это не были обычные горожане.
В центре стоял молодой мужчина лет двадцати пяти–двадцати шести. Прямой стан, благородные черты, чёрные брови и внимательные глаза, в которых всё гуще сгущалась мрачная тень. Он молча наблюдал за происходящим, губы сжаты в тонкую линию.
У него за спиной стояли спутники, и один из них — тот, кого звали Цзян Мэн — уже был на грани. На виске вздулись жилы, кулаки сжались так, что костяшки побелели.
— Ханьцы, до чего же вы падки на подлость! — прошипел он. — Так обращаться с нашим народом!..
Он уже шагнул вперёд, готовый в одиночку врезаться в толпу, но молодой господин рядом резко протянул руку и остановил его. Тот вздрогнул, сжал зубы, но подчинился.
