На следующее утро, когда солнце ещё не поднялось, Вэй Шао уже ушёл. Он отправился в Учжун — лично встретить свою бабушку, госпожу Сюй, и сопроводить её обратно в Юйян. Весь путь туда-обратно должен был занять три-четыре дня.
Он, как и всегда, не нуждался в чьей-либо помощи с утра. Впрочем, Сяо Цяо тоже вскоре поднялась.
Теперь ей уже не позволительно было спать до полудня, как это ещё бывало в Синьду, где она могла валяться в постели, даже если весь мир вокруг рушился.
Теперь всё иначе.
В семье, где есть старшие, особенно если ты невестка — хоть формально, хоть ненастоящая — утренние и вечерние поклонные визиты никто не отменял.
Сын может сослаться на занятость. А вот жена его — нет.
Даже если прекрасно знаешь, что твоя свекровь тебя ненавидит.
Пропустить утренний поклон — значит, самому дать повод распять себя перед всей прислугой.
Сяо Цяо причесалась, оделась, привела себя в порядок — и, выходя из комнаты, невольно бросила взгляд на ту самую шкатулку, о которой вчера спрашивал Вэй Шао.
Её уже не было.
Он забрал её с собой.
…
Когда наступил час Мао, Сяо Цяо прибыла к главному залу восточного крыла, встала под навесом галереи и терпеливо ждала, когда её позовут.
В это же время по всему дому уже ходили шепоты.
Произошедшее прошлой ночью в Сэяньцзюй, а именно то, что муж остался в комнате жены, стало главной темой для обсуждения среди домочадцев.
Говорили, что слухи распространились в доме почти мгновенно и передавались с такой живостью, будто все были там.
Будто бы госпожа — та самая великая госпожа из Восточного крыла — нарочно велела подслушать под дверью у своего сына и невестки, а в итоге всё закончилось страшным скандалом: господин вернулся домой и, заметив слежку, выхватил меч и собственноручно срубил часть дверного косяка.
История облетела всех.
А учитывая, что репутация госпожи Чжу в доме и раньше была… скажем так, не слишком ласковая, — прислуга, конечно, только подлила масла в огонь. Везде шушукались, пересказывали, преувеличивали, перемигивались.
Когда Сяо Цяо пришла к восточному крылу, у дверей собрались все служанки, как на смотр. Несколько из них с трудом скрывали любопытство. Некоторые — презрение. Некоторые просто смотрели на неё, как на затейливое зрелище.
Они так и стояли, пока не появилась всё та же старая управительница Цзян, что накануне дежурила у госпожи Чжу. Сухая, резкая, с лицом, вытянутым в суровую линию.
— Можешь войти, — сказала она без лишних слов.
Сяо Цяо прошла в знакомую комнату.
Госпожа Чжу сидела в той же позе, что и вчера, на низкой тахте под ширмой.
Только теперь — одна. Никакой Чжэн Чуюй рядом не было.
Лицо у неё было хмурое, почти болезненно перекошенное. Когда Сяо Цяо подошла, поклонилась и тихо произнесла утреннее приветствие, госпожа Чжу даже не посмотрела на неё. Отвернулась, губы сжала, будто не желая мараться даже словом.
— Раз уж ты жена в доме Вэй, — холодно вмешалась управительница Цзян, — то кое-какие наставления тебе всё же положены. Вчера госпожа не имела случая объяснить — я объясню за неё. Слушай внимательно.
Сяо Цяо спокойно и уважительно ответила:
— Слушаю с почтением и приму к сердцу.
— Жена рода Вэй, — отчеканила Цзян, — должна знать приличия, блюсти женскую добродетель, чтить свёкра и свекровь, поддерживать лад в семье, следить за нравом, внешностью, речами и умениями, быть кроткой и послушной, не заниматься тайным, не вмешиваться в дела вне дома. Поняла?
— Поняла, — спокойно повторила Сяо Цяо, — и приму к исполнению.
— Очень хорошо, — с нажимом произнесла управительница Цзян. — Госпожа ещё не вкушала утренней трапезы. Не соизволит ли госпожа невестка сама спуститься на кухню и приготовить для неё миску похлёбки?
Сяо Цяо едва заметно подняла взгляд и перевела его на госпожу Чжу.
Та сидела с прикрытыми глазами, будто пребывала в дремоте — или делала вид.
Конечно же, это не про голод. И вовсе не про похлёбку.
Это — вызов.
Это — намеренное унижение.
Если она сейчас пойдёт готовить, госпожа Чжу наверняка заявит, что еда пресная, или пересолена, или недоваренная, или недостаточно искренняя.
И заставит делать снова. И снова.
А если кто-то в доме, не дай Небо, отравится — на кого укажут первым?
Разумеется, на невестку.
Управительница Цзян сузила глаза, видя её паузу.
— Что, не хотите? — холодно осведомилась она.
Но Сяо Цяо уже знала, как ответить. Её спасением стало то, что совсем недавно она обдумала один хороший предлог — и теперь воспользовалась им с изяществом.
— Как можно не желать? — мягко сказала она. — Приготовить еду для свекрови — моя обязанность и честь. Как же я осмелилась бы отказаться? Только вот… действительно неудобно.
— Что же? — переспросила управительница Цзян.
Сяо Цяо плавно склонила голову, голос её был полон почтительности:
— В день, когда узнала о скором юбилее госпожи бабушки, я дала обет перед Буддой — собственноручно переписать Сутру бесконечной жизни, чтобы вознести молитву за её здоровье и долголетие. Писаний в этой сутре — великое множество, а время до дня рождения остаётся всё меньше. Я усердно переписываю каждый день, без отдыха утром и вечером, но даже так боюсь не успеть исполнить обещание. Если не сдержу обет, данный перед ликом Будды, это будет не только моё пренебрежение, но и омрачение всего праздника.
— Есть ещё одна причина, — добавила Сяо Цяо после короткой паузы, голос её оставался мягким, но в нём слышалась твёрдость. — Из глубокой искренности и почтения я дала ещё один обет: пока не окончена перепись, я соблюдаю пост — не ем ничего мясного и не прикасаюсь к кровной пище. Кухня, где повсюду запахи жира и плоти, будет для меня в эти дни местом нечистым. Прошу свекровь понять меня. Когда закончится перепись, я непременно сама явлюсь к ней на службу.
Произнеся это, она опустила голову.
В душе у неё уже не было сомнений: имя старшей госпожи Сюй, которую в доме чтили едва ли не как святую, было подобно зенитному щиту. Даже госпожа Чжу не посмела бы открыто перечить тому, кто исполняет обет во славу этой женщины.
К тому же, если слухи дойдут до самой госпожи Сюй …
Сейчас, когда в Лояне всё больше обращаются к Будде, когда молитвы, сутры и пост стали делом не только веры, но и статуса, — посметь посмеяться над обетом значило поставить себя вне добродетели. А значит — выставить себя на посмешище перед всей знатью.
Как и ожидалось, лицо госпожи Чжу побледнело от сдерживаемого раздражения.
Комната погрузилась в тяжёлое молчание.
И наконец раздался скрежещущий голос управительницы Цзян:
— Раз уж так… ступай.
Сяо Цяо, соблюдая все формы, снова поклонилась и вышла.
Вернувшись в Сэяньцзюй, она переоделась в простое домашнее платье, позволила себе расслабить спину, улеглась на циновку и, уткнувшись в подушку, сдержанно улыбнулась. В голове всплыл образ искажённого от ярости лица госпожи Чжу— и от этого становилось и смешно, и… тревожно.
Сутра — не беда, — подумала она. — Я с этим справлюсь.
В прошлой жизни она выросла в доме, где книжные шкафы тянулись от пола до потолка. Родители — оба преподаватели университета, с детства читали ей вслух Конфуция и Тао Юаньмина, а когда она сама научилась держать кисть — отвели на уроки каллиграфии. Она занималась усердно, много лет, в итоге могла с лёгкостью воспроизвести стройное, мягкое малое письмо Чжао Мэнфу, и каждый мазок в её руке был живым.
Но родилась она с телом слабым, измождённым болезнями. Не дожив до тридцати, тихо ушла — и не поняла, как очутилась в этом новом теле, в этом чужом времени.
Так она стала Сяо Цяо.
В Восточном округе, где она жила до замужества, ей часто было скучно. Ради развлечения она начала переписывать «Сутру бесконечной жизни» — ту самую, что ныне так почиталась буддистами. Почти весь текст уже был завершён на шёлке. В этом мире книги были роскошью, и она, уезжая в дом супруга, взяла эту рукопись с собой. Стоило только отдать её на оформление — и дар ко дню рождения госпожи Сюй был готов.
Нет, за это она не волновалась.
