Динцюань покачал головой и ответил:
— Никоим образом не было этого. Молю ваше величество прозреть истину.
Император долго всматривался в него, затем сказал:
— Что ж, если этого нет — тем лучше. Но если бы и вправду оказалось иначе, тогда даже если бы я сам тебя пощадил, ни закон государственный, ни закон рода не простили бы.
Динцюань лишь склонился до земли и ответил:
— Пусть я и неумен, но знаю: война — дело великое для державы, и как можно играть ею ради прихотей? Тем более при живом государе, разве посмел бы я ослушаться и творить безумие, навлекая на себя всеобщее осуждение? Даже о генерале Гу я могу поручиться: он ни слова такого не говорил. Молю ваше величество рассудить, по справедливости.
Император кивнул:
— Раз ты способен произнести такие слова, значит, разум твой ещё не омрачён. Я намерен расследовать всё до конца. Наследный принц и генерал — опора государства. Кто же пустил в ход эти слухи? С какой целью? — нужно выяснить. Ступай и скажи Гу Сылиню: раз уж я обещал ему, пусть пока остаётся в столице. Когда расследование будет завершено и всё наказано как должно, тогда он сможет спокойно, без тяготы на сердце вернуться в Чанчжоу. Ибо как может военачальник удержаться на своём посту, если сердце его отягощено таким подозрением?
Динцюань покорно ответил:
— Ваше величество мудры. От имени генерала Гу я приношу благодарность за глубочайшую милость.
Император поднялся, помолчал и, наконец, сказал:
— Наследный принц должен и себя испытывать. Будь ты всегда сдержан в словах и делах, откуда бы взялись такие пересуды?
Динцюань не посмел поднять головы и лишь молвил:
— Во мне есть изъяны в добродетели… благодарю ваше величество за наставление.
Когда император удалился, подошёл Ван Шэнь, чтобы поддержать наследного принца, но тот резко оттолкнул его руку.
Лишь спустя время Динцюань поднял голову и сказал:
— Чанши, иди пока. Я останусь здесь ещё на миг.
Ван Шэнь покачал головой:
— Ваше высочество, умоляю вас, не гневите государя более.
Динцюань усмехнулся:
— Если государь разгневан — значит, я, сын, оказался в непочтении, и вина моя. Скажи, дядюшка: ведь мудрецы учили, что сын, не знающий сыновнего долга, его ненавидит Небо, отвергают духи, и люди клеймят его все как один. Так ли это?
Ван Шэнь не нашёлся с ответом.
А Динцюань, указывая на груду челобитных на императорском столе, пробормотал:
— Вот доказательство, что так и есть…
Ван Шэнь увидел его горькую улыбку и сам ощутил тоску. Не зная, чем утешить, он тихо отошёл.
Динцюань опёрся рукой о пол, но от долгого коленопреклонения ноги его онемели и затекли, и он упал, сев прямо на каменные плиты.
Перед глазами открылся просторный двор: всё небо было залито кровавым сиянием заката, ярким, словно огонь, что жёг глаза. Под ним же холодные каменные плиты напоминали поток осенней воды, не замерзающей и не останавливающейся, но леденящей до костей.
И в целом дворце Яньань-гун, казалось, пылало пламя ледяного моря… Динцюань медленно закрыл глаза.
Наследный принц лично отправился в пригороды столицы, чтобы передать императорский указ, это случилось лишь на следующий день.
По прежним распоряжениям генерал должен был в этот час, на заре, уже выступать из столицы. Но Гу Сылинь не велел ни снимать лагеря, ни строить войско, словно только и ждал посланного слова государя.
Когда Динцюань огласил указ и помог ему подняться, они долго молчали, глядя друг на друга. Лишь потом Гу Сылинь улыбнулся и сказал:
— К счастью, я ещё не успел окончательно собрать стан. Потому осмелюсь пригласить ваше высочество, хоть немного потесниться в моём походном шатре.
Динцюань слегка кивнул и велел стоящим позади евнухам:
— Я зайду выпить чашу чая, вы пока подождите здесь.
И, обернувшись, вошёл вместе с Гу Сылинем в шатёр.
Гу Сылинь, видя, что наследный принц сидит неподвижно и молчит, вздохнул:
— Это я вверг ваше высочество в беду.
Динцюань покачал головой и горько усмехнулся:
— Здесь нет вины дяди. Это я обманул ваши надежды. Но знайте: если бы всё повторилось вновь, я всё равно написал бы вам то письмо.
Гу Сылинь поднялся и шагнул ближе:
— Как подданный, я не должен был бы так говорить со своим государем. Но как дядя — обязан сказать хоть одно слово. Абао… один полководец добивается победы и под ним лежат тысячи костей. Что уж говорить о великом деле императора? Если ты всё будешь так колебаться, не решаясь принять выбор, как же сумеешь совершить великое?
Он замолчал, а потом с тяжёлым вздохом добавил:
— Если бы покойная государыня тогда…
Но, сказав полслова, он вдруг вспомнил недавнюю встречу с тем чиновником по имени Сюй и умолк.
Динцюань с подозрением поднял взгляд:
— Что было с матушкой?
Гу Сылинь уклончиво ответил:
— Ничего… Я лишь хотел сказать: твой характер уж слишком похож на её.
Динцюань нахмурился:
— Неужели генерал Гу, беседуя со мной, должен скрывать половину?
Гу Сылинь увидел, что лицо племянника вдруг изменилось, и вместо живого выражения на нём появилась холодная, чиновничья маска. В душе его поднялась печаль: мальчик вырос, но это уже не тот ребёнок, что некогда день за днём ждал у ворот поместья вана, чтобы броситься в его объятия…
И он, глубоко вздохнув, сказал:
— Нет, мне нечего скрывать от вашего высочества.
Динцюань, поняв, что дядя не откроет всей правды, не стал больше настаивать и сказал:
— Лучше вернитесь в дом, дядя. Его величество велел расследовать, но кто знает, сколько ещё это будет длиться. В конце концов, всё, быть может, сводится к тому прошлогоднему делу, что до сих пор лежит у государя на сердце. Вы говорите, что я дерзок… Но я ни капли не жалею. Жив я или мёртв — всё равно. Если смерть канцлера Ли Бочжоу могла подарить мне ещё один день жизни, я всё равно бы сделал это.
Гу Сылинь покачал головой:
— Слишком уж велико было прикрытие, что ты себе придумал. Достаточно было казнить его одного. Зачем же ввергнуть в гибель весь род, более семидесяти душ? Как же его величеству теперь не помнить о таком громовом деле?
Динцюань не хотел углубляться в скрытые перипетии, и, стиснув зубы, холодно усмехнулся:
— Вы ведь жили вне дворца, дядя, и не знаете, каково в самом сердце власти. Но если преступление было в измене, по закону нашего государства ясно сказано: род должен быть истреблён. Я наследный принц, и тем более обязан блюсти закон и порядок. Подобных мятежников… дядя, скажите сам: в вашем войске, разве пощадили бы вы их?
Гу Сылинь взглянул на него сбоку, и в выражении его лица ясно проступил образ покойной сестры. Сердце его охватило тяжёлое чувство, но он лишь тихо ответил:
— Да.
Динцюань, словно очнувшись, сказал:
— Я изломал все помыслы и хитрости и всё же не сумел избежать беды. Но как бы ни сложилось, я один приму всё на себя, стиснув зубы. Лишь прошу, дядя, будьте осторожны до предела. Если в Чанчжоу войско уже устроено как должно, тогда у меня нет забот. Пока вы живи и стоите твёрдо, даже если меня, наследного принца, низложат, всегда можно будет вновь возвести. Но если вас не станет, я окажусь, как рыба на плахе, лишь на куски для чужого ножа и выхода не будет.
Гу Сылинь тихо ответил:
— Я понял. Пусть ваше высочество будет спокоен.
Динцюань кивнул, подошёл к выходу шатра и громко сказал:
— Так прошу генерала пока возвратиться в дом. Его величество — государь мудрый: непременно накажет всех этих демонов и духов тьмы, и возвратит вам чистое имя.
Гу Сылинь глядел вслед, как он выходил из шатра. В багряной одежде, его спина казалась и одинокой, и исполненной решимости.
И в тот миг Гу Сылиню почудилось, будто время повернуло вспять, реки пошли в обратное русло… Он снова был юным, стройным юношей, стоявшим у ворот отчего дома и провожавшим взглядом свою сестру: она шаг за шагом уходила к драгоценной колеснице, что везла её в поместье вана Нина.
